Пока это все, и на самом деле это слишком много. Я едва могу разобрать напечатанное левой рукой, а культя болит оттого, что я придерживал ею дневник. Сейчас я лягу спать и буду плакать, я знаю, а Ланги будет укачивать меня, как ребенка.

А завтра снова.

17 февраля. Из больницы прислали самолет за Марком, но для нас места нет. Врача больше интересовала моя болезнь, чем моя культя. «Доктор Роббинс» отлично поработал, сказал он. Мы сможем сесть на самолет в Кэрнс в понедельник.

Надо наверстывать. Для начала. Завтра я собираюсь спереть у Роба джип. Напрокат он его не даст, решит, что я не могу водить машину. Это будет небыстро, но я смогу.

19 февраля. Самолет стоит на полосе, что-то не так с одним из двигателей. Хватит ли у меня духу писать об этом сейчас? Посмотрим.

Мэри рассказывала о проводнике, как он хорошо выглядел, как все ей рассказывал про острова, много того, чего я сам не знаю. Будто удивившись, что не увидела его раньше, она показала пальцем.

– Да вот же он.

Там никого не было. Вернее, не было никого, кого смогли бы увидеть Ланги, я или мальчики. Я говорил с Адамом (моим сыном Адамом, пора привыкнуть к этому), когда все это кончилось, пока Роб занимался Марком и Мэри. На мне был моток стерильного бинта, и надо было держать его как можно крепче. А сил уже не было.

Адам сказал, что Мэри впустила его, вместе с Марком. Дверь открылась сама. Это он помнит отчетливо, и я буду помнить эту часть событий всегда. После чего Мэри вроде говорила с кем-то, кого ни он, ни его брат не видели и не слышали.

Она завопила, и перед нами в мгновение ока появилась акула. Огромная, как лодка, а ветер, будто океанское течение, сдувал нас в воду. Я и вправду понятия не имею, смогу ли я когда-либо это объяснить.

Все еще не взлетаем, так что надо попытаться. Легче сказать, чего не случилось. Тяжело сказать, что случилось, поскольку слов нет. Акула не плыла в воздухе. Знаю, как это прозвучит, но оно (он) не делал этого. Но и мы под водой тоже не были. Мы могли дышать, ходить, бежать точно так же, как он мог плыть, хотя совсем не быстро и даже немного борясь с течением.

Хуже всего было то, что он появлялся и исчезал, появлялся и исчезал; казалось, мы бежим от него или боремся с ним, будто в свете вспышек молний, иногда он был Хангой, ростом выше короля, улыбающийся мне и загоняющий нас.

Нет. Хуже всего на самом деле было то, что он загонял всех, кроме меня. Гнал их к пляжу, как овчарка гонит овец, – Мэри, Ланги, Адама и Марка, а мне позволил сбежать. Иногда я задумываюсь, почему я не сбежал. Это был другой «я», тот, которого я вряд ли еще когда-нибудь увижу.

Его челюсти были совершенно реальны; иногда я слышал, как они щелкают, хоть и не видел его. Я орал, звал его по имени; наверное, кричал, что он нарушил соглашение, что причинять боль моим жене и сыновьям – значит причинять боль мне. Надо отдать должное дьяволу, я не думаю, что он понимал. Старые боги очень мудры, как сказал мне сегодня король, но и у их понимания есть пределы.

Я побежал за ножом, хелетэем, которым Ланги вскрывала кокосы. Подумал про кабана и, во имя Господа, ринулся к ним. Должно быть, я был в ужасе. Я не помню, помню лишь, как рубанул по чему-то огромному, которое одновременно было здесь и не было, и вновь вернулось в мгновение. Жалящие уколы несомого ветром песка, а в следующее мгновение я по локоть в воде, рублю, колю акулу-молот, а потом моя рука с ножом оказывается в ее пасти.

Мы вытащили их всех, я и Ланги. Но Марк потерял ногу, а на теле Мэри сомкнулись челюсти в метр шириной. Это был сам Ханга, я уверен.

Вот еще что я думаю. Я думаю, что он мог заставить видеть себя лишь одного из нас за раз, именно поэтому он появлялся и исчезал. Он настоящий (Господь свидетель, он настоящий!). Не физически настоящий, как камень, но в другом физическом смысле, том, которого я не понимаю. Физическое можно ощущать и не ощущать, как свет и радиацию. Он показывал себя каждому из нас, меньше чем на секунду, по очереди.

Мэри хотела детей, поэтому перестала принимать таблетки, а мне не сказала. Она рассказала мне это, когда я приехал на джипе Роба к Норт-Пойнт. Я боялся. Не столько боялся Ханги (хотя и этого тоже), сколько боялся, что ее там не будет. И вдруг кто-то сказал «Банзай!» – так, будто он сидел рядом со мной в джипе, вот только там никого не было. Я сказал «Банзай!» в ответ и больше никого не слышал. Но тогда я понял, что найду ее. И я ждал ее, на краю утеса.

Она пришла ко мне, когда солнце коснулось глади Тихого океана. Чем темнее становилась ночь, чем ярче были звезды, тем реальнее становилась она. Большую часть времени все было так, будто она действительно была в моих объятиях. Когда звезды стали меркнуть и на востоке начало светлеть, она прошептала:

– Я должна уходить.

И шагнула с утеса на север, с солнцем по правую руку, становясь все более невидимой.

Я оделся и поехал назад, все было кончено. Это было последнее, что сказала мне Мэри, – через два дня после того, как умерла.

Она вовсе не собиралась снова жить со мной. Когда она услышала, что я тяжело заболел в Уганде, то думала, что болезнь меня изменит. И изменила! Какое мне дело до людей «на краю света», если я не могу позаботиться о своем народе, тем более – о своей семье?

Взлетаем.

Наконец-то мы взлетели. О Мэри! Мария, свет звездный!

Ланги и я отвезем Адама к его деду, а потом вернемся и будем с Марком (в Брисбене или Мельбурне), пока он не поправится достаточно, чтобы вернуться домой.

Стюардесса, разносит ланч, и, кажется, впервые с того времени, как все случилось, я смогу съесть больше горсточки. Одна стюардесса, двадцать-тридцать человек – все, что может поднять такой самолет. Новости о нападении акулы заставляют туристов покидать остров.

Как вы уже видите, печатаю я левой рукой получше. Когда-нибудь смогу и писать.

Тыльная сторона правой ладони чешется, хотя ее нет. Как бы мне хотелось почесать ее.

Приносят еду.

Двигатель встал. Пилот говорит, опасности нет.

Он там, снаружи, плывет вокруг самолета. Я видел его с минуту, пока он не исчез в грозовом фронте. «Моя шляпа – дерево». О Господи…

О Боже мой!

Кровный брат.

Что мне делать?

Точка возгорания – минимальная температура, при которой начинается горение. Она знала температуру, при которой вспыхивает бумага (читала книгу Брэдбери). Она не знала, при какой именно температуре горит плоть. Когда спросила врача, тот просто покачал головой и похлопал ее по плечу. В свою очередь, она не сказала ему, что видит, выглядывая в окно. Не сказала, что в его кабинете пахнет горелым.

– Просто расскажите мне о том, что вам приходит в голову, – с улыбкой попросил он. Она задумалась, сколько телесного тепла вырабатывается, когда человек улыбается.

– Калория – количество тепла, необходимое, чтобы нагреть один грамм воды на один градус по Цельсию.

Вот что она ответила.