Однажды они пришли в деревню, где злы и расстроены были все: отменилась свадьба. Жених и невеста души друг в друге не чаяли, семьи только и мечтали породниться, были зажиточны и с односельчанами ладили. Свадьбу затевали с размахом, дружков у жениха и подружек невесты было не сосчитать, веселого разгула ждали всей деревней.

Одна была беда: в деревне, в последней, отстоявшей от других избе жил колдун. Приглашать его на веселую свадьбу не хотелось, не пригласить было нельзя: однажды уже было, что не пригласили, так он пришел сам, буркнул что-то и ушел, все вздохнули с облегчением, и веселье продолжилось, а наутро новобрачных обнаружили в постели мертвыми.

Отцы нынешних жениха и невесты с дорогими подарками, в сопровождении самых уважаемых людей деревни пошли приглашать колдуна. Зашли в дом вдвоем: прочих колдун просто не пустил, закрыв перед ними дверь. Вышли без подарков, белые, не глядя друг на друга. Выяснилось: колдун свадьбу запретил. Сказал: «Иначе хуже будет».

Выслушав это в избе, куда их приняли ночевать, Амадео решительно поднялся с лавки. «Колдунов не бывает. Не дает Бог такой силы отрекшимся от Него. Это мошенник и убийца». «А Симон-волхв? — вполголоса напомнил Сервлий, тоже вставая, — И вообще, мы на Руси. Ты не мог не заметить, что здесь бывает еще и не такое». Сервлий верил в колдунов, но в долгих странствиях усвоил: давших тебе кров и хлеб надо выручать, даже подставляя собственную голову.

— Идем, — сказал он, — выясним, чего ему надо, попробуем договориться по-хорошему.

Хозяева в сомнении покачали головами, но удерживать не стали: кому ж и пытаться договориться с колдуном, как не страннику, у которого здесь нет ни близких, ни худобы.

Колдун был жирен. Чтобы так разъесться, подумал Сервлий, надо жрать все время, и колдун явно подтверждал его мысль: когда они зашли, он как раз доедал пирог с вязигой. Поглядывал на них мелким глазом, хитро и выжидающе. «Подарочком от сватов, значит, не побрезговал», — со злостью подумал Сервлий. Еще его беспокоил Амадео — не выкинул бы что-нибудь. Но тот пока молчал.

Образов в избе не было, зато отовсюду свешивались пучки сушеных трав. В углу зачем-то была сложена огромная куча сухих березовых веников — париться, что ли, любит?

Сервлий сел напротив колдуна, грустно посмотрел на него, положив подбородок на руки.

— Что, — спросил сочувственно и проникновенно, — самому невеста глянулась?

Колдун поперхнулся.

Побагровел, закашлялся, непрожеванные куски полетели изо рта. Сервлий брезгливо утерся краем рукава.

— Ты что, совсем дурак? — выговорил колдун, отдышавшись. И горделиво: — Если мне девка понравится, я так беру.

— А тогда зачем?

— А для власти. Чтоб помнили, кто здесь разрешает и запрещает. И боялись, твари. Князь далеко, а я — вот он!

Это не власть, думал Сервлий, не зря ты князя помянул, это страх. И ты это знаешь. И знаешь, что к страху привыкают, поэтому ради своей «власти» будешь творить все большее зло. Даже если твое «колдовство», как считает Амадео, — просто ловко осуществленные убийства.

— И что, правда можешь, чтоб утром не проснулись?

— Могу? Да я так много раз делал! Захочу — будете кругами вокруг избы ходить, пока с голоду не сдохнете, а захочу — друг друга съедите, и нахваливать будете.

Пока он говорил это, на его жирном лице проступило сладострастие. «Нахваливать будете», — повторил он с вожделением.

Сервлий наблюдал, что будет дальше, но тут неожиданно вмешался Амадео.

— Этот человек одержим демоном! — протянув руку в направлении колдуна, громко провозгласил он. Он извлек откуда-то из складок одежды восковую свечку, щелкнул кресалом. С поднятой в левой руке свечой, правой он направил свой крест на колдуна, непрерывно бормоча молитвы на латыни.

Колдун тоже воздел руки, но какой-то непрожеванный кусок, видимо, снова помешал. Заклинание обернулось кашлем.

— Вон! — заорал колдун, и Сервлия с Амадео спинами вынесло за дверь, которая с грохотом захлопнулась за ними. Краем глаза Сервлий успел заметить, что свечка вылетела из рук монаха и упала на кучу березовых веников, рассыпая искры.

— Что ж, — сказал он, посмотрел по сторонам, нашел полешко, поднял. Амадео подошел помочь. Вдвоем они надежно приперли дверь, отошли чуть в сторону.

Дом занялся мгновенно и неожиданно.

Сервлий следил за дымовым отверстием, но, видимо, колдун был слишко жирен, читобы лезть туда. Он с ревом бился в дверь. Но недолго.

Сельчане стояли за их спинами, молча. Странники знали, как быстро и организованно действует село, когда в нем загорается дом. Всяк знает свое место и свою работу: у кого багор, кому передавать ведра. Паническая суета, когда все бегут к вспыхнувшему строению, почти сразу сменяется сосредоточенной общей деятельностью.

Здесь — стояли.

Дом колдуна был на отшибе, и пожар не мог угрожать другим хозяйствам.

— Пойдем заберем вещи, — сказал Сервлий. — Не будем заставлять хозяев самим нас гнать. А оставить не оставят — забоятся. Жаль только, на свадьбе не погуляем. Богатая будет свадьба.

— Чего им нас бояться?

— Не нас — духа колдуна. Давай уведем его с собой, чтобы им не было страшно.

Амадео пожал плечами.

— Вздор какой-то. Ты в это веришь?

— Я — нет, они — да.

— В таком случае они язычники.

Потом Сервлий прочитал запись Амадео об этом событии, сделанную в ту же ночь у костра. Амадео выразил свое отношение к колдуну как к одержимому, подробно указав признаки, по которым его собратья распознавали одержимость (проявив при этом обычную свою наблюдательность — многого из того, что он указал, Сервлий не заметил), сдержанно-неодобрительно отозвался о селянах, их верованиях и поверхностности их веры в Христа, расценил пожар, случившийся от его свечи, как наказание Господне и завершил запись краткой молитвой за грешную душу.

И Сервлий понял, почему столь уравновешенные записи Амадео всегда казались ему странными. В ночь у костра, когда Сервлия еще трясло от всего случившегося, Амадео писал так, как будто бы описывал нечто, произошедшее где-то давно и далеко или рассказанное ему кем-то. Как будто бы с того момента, когда в своем монастыре он услышал голос, зовущий его идти, все остальное, что происходило вокруг него и с ним, было меняющейся картинкой, а он сам перестал жить, остался навсегда в том самом моменте.

И еще Сервлий подумал, что, может быть, спутник, с которым он был неразлучен много лет, куда страшнее жирного колдуна, упокой Господи его грешную душу. И уж всяко страшнее тех еретиков и тайных язычников, в борьбе с которыми он видел свое призвание там, на родине. Его, Сервлия, постоянный спутник — с остановившейся своей душой, в которой живет только неведомый Голос.

Неожиданный финал затеянной князем широкой свадьбы Алеши Поповича и Настасьи Микулишны, свадьбы, которая, по замыслу Владимира, должна была объединить и сплотить богатырей, будоражил город еще долго.

Об этом говорили на рынке и шептались во дворце; обсуждали, присев отдохнуть, плотники и каменотесы.

Слишком уж эта история напоминала сказку; тот счастливый конец, то торжество справедливости и верности, в которое втайне хочется верить каждому — зеленщику, плотнику, каменотесу.

Добрыня вернулся в Киев ранним утром в день свадьбы. Злая тоска гнала его вслед за Алешкой, от которого не было никаких вестей — пропал, как в воду канул. Владимир тоже не давал о себе знать, но это-то как раз было понятно. В последнее время указания князя и его ответные послания находили Добрыню через связи Джузеппе — так было быстрее. А тут смерть императора Алексея заставила Иосифа-Джузеппе вернуться на родину, и Добрыня остался совсем один. А душа болела все сильнее, как будто крича о какой-то беде. Не выдержал, поехал сам. Двенадцать лет — сколько ж можно? Незнакомцем, как и Алеша, проехал в свой терем по туманным еще улицам, постучал, неузнанный привратниками, вошел — и обнял мать.