— Детей… ой, не могу! Детей!

Из-под барьера вылезла лапка, маленькая в сравнении с головами и хоботами, и демонстративно вытерла глаза на баритонистой голове.

— Ты убрал паразитов, которые развелись в моем доме как следствие моих удовольствий. Сам я их уничтожить не мог: в магическом плане нехорошо убивать свою кровь. Ты оказал мне услугу.

Добрыня, уже не раздумывая, снес мечом две лежащие на барьере головы. Смех стих, но на месте снесенных голов надулись кожаные мешки, с хлопком лопнули, обнажив каждый по две свежие головы. Змей полез из пещеры.

В мгновение Добрыня оказался окруженным головами. Некоторые дохнули огнем — не по нему, а чтобы отрезать ему путь к отступлению. Змей явно собирался поиграть.

В голове всплыло, как Алеша поразил Тугарина в брюхо, зависшее над ним. Но Змей и не думал подставлять брюхо. Оно было далеко: морщинистый мешок, из которого на длинных хоботах извивались головы.

Добрыне тоже пришлось извиваться: места для свободного движения ему оставлось все меньше. Он рубил головы, лишь слегка выигрывая этим время: пока натягивался кожаный мешок и лопался, обнажая новые. На несколько минут голова выходила из боя. Но их становилось больше.

…Он вспомнил, как он мог забыть! Провожая, мать дала ему платок с завязанной в нем землей: «С могилы твоего отца, сынок. С твоей родины, с Ростова. Пригодится». Он сунул узелок за пазуху, чтобы не обижать мать, которую, возможно, видел в последний раз.

А теперь вспомнились смутные легенды, что-то, слышанное в детстве, то ли о Святогоре, то ли еще о ком. И о многоголовом змее.

Не переставая вращать мечом, левой рукой залез за пазуху, нащупал узелок, залез, захватил гость земли. И отрубив очередные две головы, швырнул землей на сочащиеся зеленым раны, из которых уже лезли кожаные пузыри.

Зверь взвыл, дохнул огнем, уже не шутя, Добрыня едва успел откатиться. Драка пошла всерьез и на равных. Земля на срезах явно мучила Змея, он скреб их лапами, стараясь избавиться, отвлекаясь, и это тоже было на руку Добрыне.

Земля в узелке кончилась как раз, когда Добрыня добрался до брюха и рассек его. Зеленое хлынуло, он едва успел отскочить: земля под кровью Змея чернела, чахлая растительность как будто сгорала.

Последняя голова приподнялась, пытаясь пыхнуть огнем и рухнула, прошипев: «Дурак…»

— Дурак и есть, — Забава Путятишна, любимая племянница князя Владимира, стояла на насыпи. — Давай, не валяйся, доставай сердце быстрее. Может, еще бьется, тогда успеем.

— Успеем — что?

Добрыня был обожжен в нескольких местах, ободран, кожу саднило, особенно мучила небольшая ранка, нанесенная когтями слабой с виду змеевой лапки, но подняться и действовать он мог.

Забава с досадой посмотрела на тушу Змея. Та уже слабо дымилась черным, постепенно рассыпаясь в прах.

— Поздно. Живое змеево сердце — бессмертие для человека.

— То есть что — сожрать?!

Забава холодно посмотрела на него.

— А ты как думал? Власть и бессмертие — не варенье, в булочки не запекают.

— Так ты из-за этого…?

— Конечно. Я все рассчитала. Он уже ничего не мог, а сожрать бы не торопился. Скучно ему было, а я развлекала. Выждала бы момент.

Добрыня смотрел на семнадцатилетнюю Забаву, которая уже знала, как достаются власть и бессмертие. Он не верил, что сердце Змея могло дать что-то такое, он видел во что превращается живое под его кровью. Но эта девушка верила. И готова была лгать, жить в пещере, развлекать чудовище, чтобы улучить момент вырезать его сердце и съесть.

Он поднялся, пошатываясь подошел к Забаве, сгреб за косы и молча потащил вниз по склону, к коню. Пускай князь разбирается. Его племянница. Добрыню тошнило. Наверное, от раны, нанесенной лапкой убитого Змея.

Слухи о кратком пребывании Забавы Путятишны в логове Змея, конечно, не удалось удержать в стенах дворца, но это не помешало Владимиру начать спешные и вполне удачные переговоры о выдаче ее замуж в Веденец, за сына тамошнего дожа.

Веденец был заинтересован в торговых поблажках со стороны Руси. Быстроту, с какой сладилось дело, было принято объяснять взаимным влечением молодых людей.

Готовились обедать. Илья сидел на бревнышке и смотрел, как летала у костра Алена, наполняя мисы. Ему казалось, что он помнит, как так же летала у печи мама, когда маленький Илюшка еще был для своих родителей радостью, а не горем. Отец смотрел на сына, сопя от нежности, а мама летала. Он знал, что помнить этого не мог, а вот поди ж ты — вспоминалось, да так ясно.

Грек помог монаху с его больной ногой пристроиться тут же, на бревнышке, подал ему мису, взял свою. Какое-то время молча ели, но Илья чувствовал: греку хочется поговорить. Так и оказалось.

— Странно у вас все на Руси, — Мануил аккуратно обтер тряпицей губы. — Нет, я ничего не говорю, и у нас так было, а по деревням до сих пор поговаривают, что кто-то видел в лесу кентавра. Но так это в деревнях, и все прекрасно знают, что никто никого не видел. Но у нас и у других народов, до того, как простецы массово принимали христианство, язычество в их среде уже успевало ослабеть и стать формальностью. А вы всем народом приняли Христа, когда язычество было еще сильно. Вот и получается, что оно живет рядом с вами, христианами, и ненавидит вас за то, что вы ушли из-под его власти. Я знавал тех, кто вызывал подобные сущности, но не мог представить, что где-то они гуляют сами по себе.

— Демоны, — внес свою лепту монах. — Этой землей правят демоны.

— Это наша земля, — возразил Илья, — данная нам Господом, чтобы жить на ней, множиться и любить друг друга. А нежити… Пройдет время, и их не будет.

Он вспомнил Соловья и «через тысячу лет». Помолчал.

— Зло имеет свойство возрождаться, — как будто угадал его мысли грек, — оно приходит снова и снова в разных обличьях.

— Первородный грех, — напомнил Амадео.

— Вот именно, — согласился Мануил.

Илья промолчал. Он не умел вести богословских споров. Он представил себе людей: Алену, Добрыню, пацана с недолизанным саханым петухом, толстую булочницу… Множество лиц. Зло, кружащее над ними, подбирающееся сбоку… Все они знают о зле, но живут, смеются, любят, рожают детей… Зло, сотворенное ими же, не ведающими этого, подкрадывается и выхватает по одному. Оно разное в разные времена, но всегда одно и то же. И никому нельзя спасти себя — можно только друг друга. Протянув руку. Удерживая за руку. Каждый — друг друга. Но они этого не знают. Как им сказать это? Как защитить всех?

Так ему представилось.

Но сказать — сказать не получилось. А может, и не нужно было говорить.

Старуха сидела на берегу ручья, опустив в воду измученные, наверное, дальней дорогой ноги. Потрепаннная обувка стояла рядом. И вид у нее был такой жалкий, что Алена вмиг подлетела, не раздумывая, забыв даже, что видом своим и напугать может.

— Утро доброе, бабушка! Не помочь ли чем?

— Боги привели тебя, милая! — живо откликнулась старуха дребезжащим голоском. «Богов» Алена отметила, но решила не придавать значения: среди старых людей иные еще держались прежней веры. Да и какая разница, если ветхой нужна помощь? — Зачерпни мне напиться: спина болит, сил нет к ручью наклониться.

Сидеть у ручья и не иметь возможности напиться! Бедная, бедная… Алена живо взмахнула коромыслом, захватывая чистую воду с самой середины ручья. Поднесла старухе бадью. Та пила долго, отдуваясь.

— Вот спасибо, милая!

— Бабушка, давай я тебе покушать принесу? Я мигом!

— Нет, милая, идти мне надо, спешу, да и не голодна я. Но отблагодарить тебя за твою доброту должна. Послушай моего совета: вечером, как спать будешь ложиться, положи под подушку зеркальце…

Алена засмеялась.

— Да нет у меня зеркальца, бабушка!

— Нету? — старуха почему-то обрадовалось и мелко засуетилась. — А я вот тебе подарю. А вот тебе и подарочек будет. А вот держи, держи…