Мама берёт орихалк из рук Нанны Уиллоу, и сияние немедленно становится ярче, белее, но меняется, словно по нему идёт рябь. Она держит его на вытянутой руке, словно металл может взорваться, и несёт его мимо кровати Гариуса ко мне. Когда она проходит мимо него, сияние немедленно делается ещё ярче. Бабушка отступает назад, как только мама подходит к нам.

– Вот, Ялли. Это не сделает тебе больно. – Мама протягивает мне конус, держа большой палец у основания, а указательный палец на кончике. Меня это не убеждает. То, как она держит его подальше от своего тела, говорит, что эта штука может укусить.

Несмотря на опасения, я беру орихалк, и он тут же разгорается так ярко, что невозможно смотреть. Я отворачиваю голову, едва не выронив конус, и, стараясь его удержать, прокалываю острым концом палец у сустава. Не глядя на конус, я вижу его иллюминацию как свет и тень на стенах. Когда его держала Нанна Уиллоу, он светился ровно, но теперь я словно держу закрытую лампу, которая крутится на верёвке, пускает на стены яркие лучи, резко освещая сначала рельеф лица королевы, потом матери, погружая бабушку во тьму.

– Ялан, поставь на стол, – говорит Гариус. – На это блюдце. – Так я и делаю.

Свет немедленно гаснет, остаётся лишь слабое сияние, и руны по-прежнему ярко горят, словно они прорезаны в какое-то жаркое место, где солнце ослепительно светит на пески пустыни.

– Нестабильный. – Бабушка подходит ближе, наклоняется и смотрит. Несмотря на их интерес, и она и Гариус тщательно стараются не прикасаться к орихалку. – Противоречивый.

Нанна Уиллоу без спроса подходит и поворачивает блюдце, крутя орихалк так, чтобы королева могла увидеть все руны, которых всего семь.

– Храбрый. Трусливый. Великодушный. Самолюбивый. Словно в нём два человека. – Бабушка качает головой и оборачивается, глядя на меня, словно я – какая-то невкусная еда, которую перед ней поставили.

– Его характер тут ни при чём, – говорит Гариус. – Нестабильность Ялана можно исправить тренировками. И да, он сильный, но чтобы исполнить роль, которую моя сестра видела для ребёнка Нии, нужен экстраординарный талант. Какой можно противопоставить таким как Корион, Сейджес, Келем или Скилфа. Синяя Госпожа просто ошиблась. Возможно, она утратила слишком много отражений, и её разум помутился.

Мама подходит и запускает руку мне в волосы. Во время этого краткого прикосновения она берёт конус и возвращает в шкатулку на полке.

– Возможно ты прав. – Низкий рокот Красной Королевы звучит скорее как угроза, чем признание. – Забирай мальчишку, Ниа. Но всё равно строго охраняй его.

И вот так просто нас отпускают.

– Что такое "ассасин"? – спрашивает Ялли, пока они идут к лестнице.

На миг я мельком вижу проплывающие мимо решётки веток на фоне яркого неба. Чувствую, что вокруг двигаются тела, надо мной склоняется смутное лицо.

– Прикуси язык.

Я отрываю взгляд от алого ковра.

– Прости, мама.

– Ялли, Королева Алиса твой сюзерен, и тебе не следует говорить о ней дурно. – Мать встаёт на колени, чтобы быть со мной на одном уровне.

– Она противная, – говорю я. Или точнее, говорил пятнадцать лет назад, и теперь вспоминаю тот миг и ощущения от этих слов. Моя мать всё ещё стоит на коленях, на её лице написано неодобрение, она пытается не улыбаться.

– Ялли, королеве иногда приходится быть… жёсткой. Править страной тяжело. Видят боги, мне и с тремя мальчиками каждый день справляться нелегко. – Боги. Иногда мать забывается. Отец говорит, что есть только один Бог – впрочем, всё-таки это его работа. Бабушка, должно быть, многое ставила на родословные, женив своего кардинала на язычнице, обращённой из веры во множество богов, знаменитых разнообразием форм и добродетелей, в веру в наше единственное невидимое божество. Интересно, сколько сокровищ стоило такое разрешение из Рима? Да, у отца может и есть собор и толстые книги, но Ялли больше любит истории матери, рассказанные тихим голосом у кровати.

Она целует меня в лоб и поднимается.

Мы снова в Римском зале, в одной из галерей на первом этаже. В северной галерее, судя по тому, как солнце светит в высокие окна. В них есть стекло – дюжины соединённых небольших квадратиков Аттарского стекла слегка зелёного оттенка. Когда я был совсем маленьким, называл её "Комната Зелёного Неба".

– Мама, что с твоей рукой? – Её рука в тени и выглядит неправильно… слишком ярко. Мать смотрит вниз и виноватым движением быстро скрещивает руки. Ялли таращится на неё, и я смотрю. Это та же женщина, которую я видел в своём медальоне. Ей немногим больше тридцати, а выглядит она моложе – длинные тёмные волосы, тёмные глаза, красавица. Картинку у меня делал очень искусный художник, но почему-то она её не полностью передаёт. И только когда нахлынули эти воспоминания, я вспоминаю, как далеко ей пришлось путешествовать, чтобы стать моей матерью, и как одиноко, должно быть, она себя чувствует в чужих землях. Может, бабушка и выбрала мою мать за её кровь, но какое бы наследие ни несла она в своих венах, оно мало отражалось на моей внешности, как и на внешности моих братьев. Может, из-за неё золото наших волос немного потемнело, но с виду в нас не было ничего индусского. Светлые волосы достались нам от Габрона, третьего мужа бабушки, или от её отца, или деда, Голлотов первого и второго, и передались нашему отцу (хотя он как можно чаще прячет их под кардинальской шапкой, вместе со своей плешью), а потом и нам.

– Твоя рука выглядит… не так.

– С ней всё в порядке, Ялли. Давай вернём тебя Нанне Одетт.

За другой рукой мелькают пальцы, и я вижу сияние, сейчас более отчётливое.

– Красть нехорошо, – сказал Ялли. Полагаю, так и есть – хотя меня это бы не остановило – но я могу понять значимость.

– Это заимствование. – Мать протягивает руку и раскрывает ладонь. Там сияет орихалк, ярче, чем в комнате Гариуса, и свет более устойчивый. – Но ты прав, Ялли, неправильно было не попросить. – Она наклоняется вперёд. – Ты можешь вернуть эту вещь и не говорить, где взял? Он не будет на тебя сердиться. – Она выглядит обеспокоенно, и это пугает Ялли. Он медленно кивает и протягивает руку, чтобы взять конус.

– Я не скажу, мама. – Он говорит это торжественным тоном, его переполняет замешательство. Ему грустно, но он не знает почему. Я мог бы ему сказать, что это он впервые видит, как мать поступает неправильно, как его мать испугана и неуверенна. Эту боль испытывают все дети, когда растут.

Мать качает головой, не выпуская орихалк из руки.

– Минутку. – Она отворачивается от меня, идёт к двери, ведущей в комнату, которую я называю "Звёздная", и заходит внутрь. Я иду за ней до порога и смотрю в щель двери, которую она неплотно прикрыла. Мать стоит ко мне спиной. По движению руки я понимаю, что она двигает ладонь от груди к животу. Сияние становится ярче, во все направления отбрасывая чёрные тени, потом ещё ярче, и внезапно это уже ослепительный блеск, словно вспышка молнии, с такой интенсивностью заливший всю комнату, что в ней не остаётся места цветам. Мать с криком роняет конус орихалка, и я врываюсь в дверь. Оббежав её, чтобы посмотреть, что она прячет, я вижу, что обе руки она приложила к животу, одну на другую. Из её плотно зажмуренных глаз текут слёзы.

Я останавливаюсь, забыв про орихалк.

– Что это?.. – Ялли не имеет ни малейшего понятия. Но я-то знаю. Она беременна, и ребёнок в утробе в тысячу раз талантливее, чем Кара после всех лет обучения на вёльву.

Мы стоим в гостиной под потолком, усеянным плафонами в форме звёзд, и смотрим друг на друга.

– Всё будет хорошо, Ялли. – Ложь, сказанная шёпотом, словно даже мать не верит в неё, и потому не может высказать громко. Она улыбается, откидывает волосы и наклоняется ко мне. Но я смотрю за её плечо на лицо человека, возвышающегося за ней. На его лице никаких улыбок. Я почти узнаю́ его, но в дверь за его спиной льётся свет, и черты его лица в тени, едва различимы. Его волосы настолько чёрные, что кажутся почти синими, как крылья сороки, и от висков расходится седина.