Святитель Тихон был настолько потрясен процедурой лишения сана престарелого владыки, что испытал настоящее нервное расстройство: всю дорогу его мучили сильные головные боли, и даже спустя несколько месяцев по приезде в епархию он не мог служить литургию, так как временами терял сознание[6]. Эти недуги будут сопровождать его всю жизнь. Он обращается в Синод с просьбой уволить его на покой по болезни, но получает отказ.

Никогда не помышлявший о высшей иерархической деятельности, святитель Тихон принял епископское назначение как послушание от Бога и старался исполнять его максимально добросовестно и полно. О трудах его на Воронежской кафедре написано немало[7]. За четыре года и семь месяцев управления епархией усердием архипастыря возведен кафедральный собор, отреставрированы и обустроены многие храмы. Сознавая, что духовное и нравственное состояние народа в значительной степени зависит от правильного понимания своих обязанностей духовенством, основное внимание он уделял образованию клира. Святитель возродил Духовную семинарию в Воронеже, много сил и времени посвятил устроению двух духовных училищ; ввел строго уставное богослужение и требоисполнение; написал множество книг в помощь преподавателям, семинаристам и служащему духовенству, поучений монашествующим, окружных посланий, направленных на упорядочение церковной жизни и просвещение паствы. Благодаря его настойчивости и мужеству был искоренен один из самых порочных языческих обычаев в Воронеже – гуляние в честь языческого божества Ярилы. Святитель запретил применять телесные наказания к священникам и грубо обращаться с ними, он принимал непосредственное участие в судьбах многих служителей Божиих, уча окружающих относиться к духовному сану с должным уважением.

Ко времени вступления святителя Тихона на кафедру новые церковно-государственные отношения приняли уже вполне устоявшийся характер, но, судя по воспоминаниям о святителе современников, были неприемлемы для него. С самого начала своей архиерейской деятельности он тяготился ею. С юности он стремился к уединению, рассматривая уход от условностей официальной должностной деятельности как реальную возможность сохранить в себе дух истинного христианства. Он действительно жил по слову Божию и призывал других быть христианами не на словах, а на деле. «Не верит тот слову Божию, который не тщится по правилу слова Божия жития своего исправлять, – напишет он позже в одном из писем. – Како бо не будешь тщаться делать, что повелевается в Писании, когда точно веруешь, что Бог, Создатель и Господь твой, тебе тое повелевает?» (Письма Келейные, 16). Следуя представлениям об идеале епископского служения, святитель неизбежно входил в противоречия с окружающими. Многие его начинания по исправлению духовной жизни в епархии наталкивались на настоящее сопротивление властей. Пробить эту стену равнодушия и отчуждения было чрезвычайно сложно, почти невозможно. «От лучших людей Екатерининского времени мы знаем, какой опаляющий искус приходилось им проходить в искании смысла и правды жизни, в этот век легкомыслия и беспутства, чрез стремнины хладного безразличия и самого жгучего отчаяния»[8] – пишет протоиерей Георгий Флоровский.

Его натуре вообще была чужда внешняя деятельность, его сознание не было политизированным, его ум – прежде всего ум нравоучителя, аскета и созерцателя. Он мыслил категориями вечности, ежеминутно переживая реальность как отражение совершающегося Божественного Промысла о мире и человеке, и среди административной суеты никогда не оставлял своего главного делания – молитвы и богомыслия. Неофициальная, келейная жизнь святителя являет нам образ простого монаха, каким он хотел быть в самом начале своего жизненного пути. В его келье – только самое необходимое, а порою нет и этого; здесь он ходит в лаптях. Он не любил, чтобы ему прислуживали, и делал все сам. Он мог проводить целые ночи в молитве и всегда следил, чтобы ум его не был праздным, – в редкие свободные часы читал Священное Писание и книги святых отцов или просил читать вслух келейников. Псалтирь и Новый Завет он знал наизусть… Святитель входил в частную жизнь своих пасомых, когда слышал о ссоре или вражде между людьми, любил общаться с простецами и говорил, что в разговоре с ними он находит себе некоторое успокоение…

Конечно, его деятельность на кафедре и последующее добровольное устранение от управления епархией не были открытым протестом против государственной политики по отношению к Церкви. Но сама его жизнь и отношение к святительскому служению были своеобразным внутренним противостоянием существовавшему порядку вещей. Именно благодаря искренности, твердости в вере и некоей наследственной праведности, которых всегда ожидает русский человек от лиц духовного звания, он принес своей пастве великое благо, которое не забывается со временем: люди стали свидетелями действительной жизни во Христе. Святитель Тихон послужил Господу и человеку прежде всего своим личным благочестием, и именно простому народу было дано почувствовать близость его души к Богу: «Богу пожалуется», – говорили об архипастыре воронежские граждане, увещевая кого-либо повиноваться его наставлениям[9].

Постоянные административные заботы, которые никогда не оставляли архипастыря, превышали меру его сил и привели его в полное истощение. Святитель все более чувствовал, как он сам говорил, тяжесть епископского омофора.

«“Если бы можно было, я бы и сей сан с себя сложил, и не токмо сан, но и клобук и рясу снял с себя и сказал бы себе, что я простой мужик, и пошел бы себе в самый пустынный монастырь и употребил бы себя в работу, как-то: дрова рубить, воду носить, муку сеять, хлебы печь и прочее; но та беда, что у нас в России сего сделать не можно”. Также говаривал часто и об Афонской Горе: “Тамо многие наши братья, епископы, оставя епархии, живут по монастырям в уединении”. Когда же проездом бывали у него из Афонской Горы греческие архимандриты, он много с ними разговаривал о их монастырях и о монашеской жизни и с великим вниманием слушал их; когда же выходили от него, то он благословит их и скажет: “Прощай, возлюбленне, вот мой низкий поклон святым отцам, живущим во Афонской Горе; и прошу тебя, чтобы ты усердно попросил их, дабы они в своих святых молитвах поминали мое окаянство”»[10].

В свой мучительно яркий и стремительный век он живет вне духа времени. Вне духа времени, но в Духе Божием. Это приближение к новой точке отсчета истории русской святости, к монашескому возрождению. В его лице как бы обозначились все стремления благочестивой русской души той эпохи. Её тоску по Афону утолит вскоре своей жизнью преподобный Паисий Величковский (1722–1794), ученый монах, который уйдет из Киевской Академии, где учился, будет странствовать и через молдавские скиты придет на Святую Гору. «Из латинской школы Паисий уходит в греческий монастырь. Это не был уход или отказ от знания. Это был возврат к живым источникам отеческого богословия и богомыслия… Это было возвратное движение русского духа к византийским отцам…»[11]. Преподобному Паисию, как и святителю Тихону, было свойственно твердое сознание того, что главное для каждого человека – это устроение его духовной жизни. О тайнах Духа будет свидетельствовать в XVIII–XIX вв. преподобный Серафим Саровский (1759–1833), радостью о Боге преодолевающий тяготы и скорби мира. Он не учён, как святитель Тихон или преподобный Паисий, но начитан в святых отцах. Ум его «растворен» в Священном Писании. «Убогий Серафим» – та святая душа, чьи слова в успокоение своей души так желал услышать от современников святитель Тихон: «Истинная же цель жизни нашей христианской состоит в стяжании Духа Святаго Божьего»[12]. Других целей нет. Все остальное – только средство к обретению Его. В XIX веке оптинский старец Макарий (1786–1860) предпримет издание святоотеческих переводов старца Паисия и его учеников, стремясь восстановить прерванную когда-то византийскую созерцательную и аскетическую традицию в русской литературе…