Рана болела и боль от вонзившейся иглы Вадим не почувствовал.

- Посиди немножко. Все сделаю по высшему разряду, и опять станешь красивеньким, - щебетала медсестра.

Вадим приподнял веко левого глаза, что не полностью заплыл. "Лет тридцать", - подумал и закрыл глаз. На правой руке у этой женщины желтело тоненькое обручальное колечко. Захотелось бережно взять эту руку в ладонь и закрыть глаза. Новогодний вечер. Танец. Он не помнил сказанных тогда слов, пустых, наверное. Только рука взрослой, как тогда ему казалось, женщины в ладони и еле улавливаемые токи, скатывающиеся с ее пальчиков.

- Послушай, - голос медсестры прогнал наваждение, - а почему ты его был головой? У тебя же здоровые руки, ноги. Себя-то зачем уродовать, не понимаю?

Вадим молчал. Не потому, что нечего было сказать или разговаривать не хотел. Он прислушивался к уходящей головной боли. Укол гасил боль в ране, а другой боли в голове... не ощущалось. Сидел, замерев, шевельнуться боялся - вдруг этим вернет ту измордовавшую его змею-боль.

Ощутил, как ножницы выстригали бровь, как скальпель чистил рану, как прошла сквозь плоть иголка, протягивая нитку, но боли больше не было. Из запухшего глаза выкатилась слеза.

- Что, миленький? Больно тебе? Потерпи, солнышко, потерпи! - Сестричка вытирала тампоном слезы на щеках Вадима. И тут он схватил ее руку, прижался к ней лицом и зарыдал сдавленно.

- Что ты? Ну, что ты, миленький! Не надо! Что ты? - повторяла она дрожащим голосом, но руку не убирала, а другой нежно гладила по ежику подпаленных волос, пока он не затих.

В эту ночь Вадим впервые уснул нормальным здоровым сном. Как маленький ребенок, что наревелся до всхлипывания от обиды на взрослых. Впервые после воскрешения из ледяной капсулы уснул. И проснулся, как будто впервые обозрев окружающий мир, в котором где-то там, далеко-далеко, была мать, был дед Иван, была Люда. Только его - Вадима там не было. Точнее - Вадим в этом мире был ДРУГИМ. Проснувшись, он это совершенно отчетливо понял. В этом новом мире ему предстояло искать свое место, а может даже завоевывать его, начав писать свою новую жизнь с чистого листа.

Вот и первый абзац: он в госпитале, после страшной контузии. Со здоровьем непонятно что. Во всяком случае, было до вчерашнего дня. Прослужил меньше года. Если выпишут, куда дальше? На пересыльный пункт Термеза? Где Валик Обиход нашел страшный конец свой? В лапы Круглика? Там кто-то из них двоих уж точно ляжет навечно, иного не дано. А уцелевшему - дисбат.

Не-е-т! Вадим в дисбат не хотел. И "за речку", и на пересылку в Термез тоже. Да и на заставу в зеленых погонах не желал уже. Кончилась романтика. Смело и испепелило ее взрывом на Гиндукуше. Ему всего лишь двадцатый год, вся жизнь впереди. А какая цена жизни человеческой "за речкой"? А имеет ли она цену вообще? Кто смеет ее - жизнь чужую, оценивать росчерком пера? Смеют, суки, смеют! Сами себе дали такое право. Ну, и он - Вадим Иванович Бут, тогда имеет право не идти безвольным бараном на заклание в жертовнике ихней "пролетарской солидарности". Он сам себе даст такое право. Да. Он не осилит систему, да и пытаться не будет. Излечившись вот в этом госпитале, в первую очередь, от патриотизма, приспосабливаться в стране, где судьбой ему выпало родиться и жить, уже будет легче.

Лейтенант Опарин заметил перемену в своем пациенте. Только не мог понять, к лучшему ли перемена. Откуда в этом заторможенном после контузии солдате, вдруг, такой выброс агрессии? Расследование инцидента особо не проводили. Банальная драка. Старослужащий нарвался на незачморенного "молодого". Что ж, редко, но и такое бывает. Но бить и чуть не убить именно головой? Садомазохизм какой-то. Себе лоб расшиб до кости, а сержанту тому нос сломал и два зуба выбил. Лбом!

- Как вы себя чувствуете, Бут?

Синяк под глазом, заклеенная пластырем бровь и тяжелый взгляд немигающих глаз. Особенно зловещ правый - с сеткой кровавых капилляров. Явный псих - последствие контузии. Оружие такому в руки - не дай бог!

- Неважно. Боль головная постоянно мучит. Плохо сплю. - Вадиму не претило лгать, он лишь боялся сглазить, и этим вернуть боль.

- Скажите. - Опарин в нерешительности подбирал слова. - В чем, все-таки, была причина вашей ссоры с сержантом?

Ну, вот. Опустил голову. Не произнес ни слова. Только вдруг стрельнул красным подбитым глазом, как молнией ударил, и зашевелил губами. Псих! Явный псих!

- Хорошо, Бут. Будем лечить.

Кто знает, сколько бы лечил доктор Опарин рядового Бута, но опять то ли Его Величество Случай, то ли чья-то Судьба вмешалась. Неожиданно, в первую очередь для самого доктора, в канцелярию госпиталя поступило распоряжение направить лейтенанта Опарина для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан. Сбылась мечта! А может не такой уж большой конкурс был туда? Кто знает.

Огорошен был и больной Бут, когда ему объявили, что для службы в армии он не годен по состоянию здоровья. Как только будут подготовлены все документы о комиссовании, рядовой Бут будет направлен по месту призыва. Это таким образом лейтенант Опарин подчищал дела перед передачей. Впрочем, уже старший лейтенант. Рапорта на войну были плюсом в послужном списке, звездочку таким на погон не грешно было кинуть и авансом. Причиной комиссования в истории болезни Бута Вадима Ивановича стояло: "ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ". И никакого намека на взрыв в горах Гиндукуш. Рядовой Бут в Афганистане НЕ ВОЕВАЛ. Вот так. Ну, что ж, и вправду, ведь, не воевал. Что он, разве стрельнул хоть раз, хоть в кого нибудь? Дерзай, старлей, дерзай, - военная косточка! И дай бог избежать тебе "черного тюльпана".

Старший сержант медицинской службы Сурмилина Рада Евгеньевна была из семьи потомственных медиков, которым ген интеллигентности передался по наследству. Их родители, побуждаемые благородным порывом, в числе таких же "народовольцев" понесли в глухомань лапотной России элементарную медицинскую помощь и идеи всеобщего равенства заодно.

В двадцатых годах уже будущие родители Рады пламенно агитировали темных крестьян за социализм в промежутках между исполнением клятвы Гиппократа на селе, куда направила их советская власть. Родители семью сотворили, но вот до ребенка дело не дошло. Коллективизация, раскуркуливание, голодоморы, рывки всякие индустриальные - не до того было, не до того.

В средине тридцатых уже "воронки" зарыскали по ночам, очищая страну от инакомыслия, и опять не до продолжения рода, того и гляди потянешь живот по этапу. Но обошлось. Родители притихли и зациклились на клятве Гиппократа в глубинке Средней полосы. А годы не те. Приросли друг к другу, осознав, что ребенка родить уже не смогут. У бездетных пар обычно так и есть. Кто в старости ходит не под руку, а за ручку? Только те, что богаты лишь тем, что они есть друг у друга.

Когда запели "вставай страна огромная", родители Рады в числе первых явились в военкомат. За четыре года войны прошли и прифронтовые медсанбаты, и тыловые госпитали, но везде вместе. Может это и спасло их в той бойне. Войну закончили в Австрии. А 9 мая стало для пары святым днем еще и потому, что в этот день они обрели дочь. Мать маленькой Рады, дав жизнь новому человеку в советском военном госпитале, лишь прошептала что-то на немецком языке, как просьбу или напутствие, и отошла в иной мир. Для немолодой пары эта девочка стала смыслом дальнейшей жизни.