Интеллигенты до мозга костей они и дочь воспитали такой, и мужа ей присмотрели в интеллигентской среде, чувствуя свой скорый уход. Только среда интеллигентская в маленьком райцентре была уж точно не в здании, что за спиной памятника вождю мирового пролетариата. Выкормыши этой комсомольской среды в лихие 90-е быстро поменяют красные картонки с ликом этого вождя на малиновые пиджаки "новых русских". Родители Рады, слава богу, этого не увидят. Зять - второй секретарь райкома комсомола, был, в их понимании, весьма достойной и перспективной кандидатурой для их единственной Радушки. Дочь не посмела перечить. Выдав дитя замуж, родители не задержались надолго на этом свете и один за другим, как и подобает неразлучным парам, тихо ушли на небеса. Господь простил им их единственный грех - сотворили себе кумира.

Союз двух молодых людей и при прошествии нескольких лет в семью не превратился. Каждый был занят своим. Рада - допоздна в райбольнице, супруг - допоздна в райкоме. Знала, знала она все про эти совещания, слеты, семинары со шлюхами в саунах - городок маленький, каждый на виду. Вида не подавала и скандалов дома не устраивала, но и рожать от такого благоверного не хотела. Муж, поглощенный карьерой, вопрос о потомстве не поднимал, а может не входила Рада в его расклады. Скорее всего. Так и жили - одиночество вдвоем.

Однажды после пятиминутки главврач окликнул ее:

- Рада Евгеньевна! Задержитесь на минутку. Проходите, садитесь.

Рада присела на стул, несколько встревоженная.

- Рада Евгеньевна, - главврач сделал небольшую паузу. Он только вчера получил разнарядку и провел бессонную ночь, обдумывая кандидатуры. - Рада Евгеньевна, у меня к вам несколько необычное предложение. - Он опять сделал паузу. - Вы не хотели бы поехать в командировку? Хорошо оплачиваемую, но длительную?

Хороший психолог, он понял, что эта командировка нужна больше ей, чем ему для отчета в райкоме партии. Только одну кандидатуру добровольца и найдет главврач у себя в больнице на войну ту. Впрочем, никто из них не подозревал, во что превратится "оказание интернациональной помощи" Афганистану. Именно туда была командировка для старшего сержанта медицинской службы Сурмилиной, не успевшей к своим тридцати четырем годам стать ни матерью, ни женой настоящей, ни любовницей.

- Ну, вот видишь, все хорошо! - Рада как будто почувствовала, что боль покинула этого худого солдатика, почти мальчика. Она присела перед ним, взяла нежно мокрое от слез лицо его в свои маленькие ладошки и заглянула в глаза:

- Ну, что глупенький? Что, мой хороший?

Ей не надо было ответа. Рада спрашивала лишь потому, что не могла сказать просто: "Мой глупенький, мой хороший". А ей так этого хотелось. Нет, не сказать, - прошептать. Нежно, нежно. Нерастраченная, невостребованная там - в том мире, нежность вдруг выплеснулась наружу в этой пропахшей камфарой перевязочной военного госпиталя, что находился где-то на рубеже между двумя мирами. Разбуженная жалостью к этому мальчику, нежность необласканной, неналюбившейся женщины увидела в нем исстрадавшегося мужчину, что не должен плакать по определению, а лишь огорчаться. Но этот мальчик-мужчина плакал, как будто на молчаливой исповеди, выпрашивая то ли прощения, то ли участия. И уже нежность, а не жалость, отпустила тормоза рассудительности, и Рада легонько привлекла мокрое от слез лицо и коснулась губами губ Вадима.

Сквозь матовую влажную пелену Вадим увидел этот ее взгляд, сначала смутившись и прикрыв веки, прячась. Но мягкие губы Рады просили ответа, и он, почувствовав это, открыл глаза. Их поцелуй был настолько нежным, что оба они почти не уловили миг касания. Лишь дыхание обоих остановилось в этот момент. Немигающий взгляд одного растворялся в зрачке другого, передавая необъяснимую пока информацию, которую предстояло каждому из них для себя расшифровать. И видно богоугодным был этот всплеск чувственности, раз никто не постучал, не вошел в тот миг в перевязочную - такое неподходящее место для раскрепощения. Они сами, не потревоженные, вдруг, как будто, проснулись, вынырнули из наваждения, и оба смутились.

Всего лишь раз еще попал Вадим на перевязку к Раде. Она сняла наложенные ею же швы.

- Ну, вот! Я же говорила - все будет по высшему классу. Красавчик! - Рада взъерошила отросший чубчик на макушке Вадима. - Больше не будешь плакать? - спросила шутливо и совсем не обидно.

- Мужчины не плачут, мужчины огорчаются, - улыбнулся в ответ Вадим, вспомнив фразу с какого-то фильма.

- Ну, иди, иди. Мужчина! - рассмеялась Рада. - Да не бейся больше головой. И не о стенку, и не о голову чужую, хорошо? А то испортишь красоту.

А Вадим Бут, прошедший сквозь тот взрыв, прорвавшийся сквозь ледяную скорлупу безсознания здесь - в госпитале, спасенный здесь же от наследия того взрыва - боли непроходящей, казалось уже, что вечной, теперь чувствовал себя мужчиной. Но не с этой женщиной мужчиной.

Прошло несколько дней. Доктор Опарин, прожужжавший в отделении всем уши о своем переводе в Кабул, как-то проговорил заговорчески, вложив в карман халата медсестры шоколадку:

- Рада-радушка! Выручай. Зашиваюсь с передачей дел. Ты сегодня в ночь? Слушай, оставлю тебе несколько историй, проредактируй, пожалуйста, у тебя это хорошо выходит, - льстил бесстыдно с молящим взглядом.

Ну, как тут откажешь. Парень хороший, ни разу не приставал, как другие, да и комплименты выдавал, вроде, не пошлые:

- Уже одно то, что вы, Рада Евгеньевна, не сняли обручальное кольцо вместе с гражданским платьем, вызывает у меня приступ коленопреклонной уважухи к вашей персоне. Будь вы моей женой, я бы это оценил, поверьте!

И вот лежит перед Радой на столе история болезни рядового Бута Вадима Ивановича, в которой черным по белому: "ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ" и так далее, и что "подлежит досрочному увольнению в запас" он, и что "годен к нестроевой в военное время" лишь. А лечили-то ваннами. Теперь это все надо подчистить и вписать лечение соответственно новому медицинскому заключению. Обычная практика военных госпиталей. И нигде не пройдет в дальнейшем по бумагам ни контузия его, ни связь с боевыми операциями возможных в будущем проблем со здоровьем.

Не одну такую историю болезни подчистила медсестра Сурмилина без зазрения совести, а вот тут отложила ручку. Долго сидела, вслушиваясь в круговерть душевных ощущений. Понимала, через два-три дня его уже здесь не будет. Но не понимала, почему именно это вертится в мозгу. "Ну, не влюбилась же? Глупость какая! Мальчик совсем. Жалела, наверное?" Вспомнила вздрагивающие от рыдания его плечи. Где-то там, в то мгновение, трансформировалась ее жалость в нежность, и в этом касании губами его губ уже было даже больше, чем нежность. Что-то новое, неизведанное доселе. Рада вдруг осознала, что ей не хочется, чтобы он исчез из ее жизни. Вот так просто исчез, как этот диагноз настоящий в его истории болезни - вырвал лист и все.

А Вадим сидел в палате возле тумбочки и писал письмо домой - матери. Строчки без пауз-раздумий ложились на бумагу, не так, как тогда, - перед маршем, в письме Люде. В этот раз он легко подстроился под эту свою очередную жизненную метаморфозу, написав без зазрения совести: "Новый адрес, мама, сообщу попозже. Скорее всего, будете писать до востребования".

- Бут, тебя медсестра зовет! - донеслось в приоткрывшуюся дверь палаты.

- Сейчас иду! - крикнул Вадим в ответ. Бросил заклеенный конверт в ящик тумбочки и направился на пост дежурной медсестры.