С этих впечатавшихся в память страшных следов в воспоминаниях начиналась война. А он хотел НЕ ПОМНИТЬ ее. Только до этой злосчастной банки тушенки и все. Или до Термеза? А может только до Берлина? А может до третьего мая прошлого года, когда призвался? Помнить прошлое лишь до этой даты, а все последующее стереть из памяти и начать жить от луча света, пробившего ледяную капсулу, в которой очнулся? О, если бы можно было так!

Ведь именно там, за той датой - 3 мая, осталась Люда. Не придуманная в письмах с треугольником штампа полевой почты, которыми засыпал любимую, спасая себя, Вадим. А реальная, в коротком ситцевом халатике, такая теплая и мягкая, хоть пальцами коснись и ощути, хоть закрой глаза, поймай тепло отдающихся губ и растворись в нереальности. К ней такой он так хочет вернуться. Только бы стереть ее придуманную. Не знать пресных писем ее, невыносимых пауз между этими пресными письмами не знать, а еще - НЕ ОТПУСТИТЬ ее. Вадим помнил, что отпустил Люду своим последним письмом, то ли спасая себя, то ли губя.

Но уже ничего вернуть нельзя. Да и забыть эти месяцы, вычеркнуть из жизни, увы, не получится - понимал Вадим. Потому что тот индивидуум, проломивший вслед за лучом света лед скорлупы забытья, был другим. Все помнил, но стал другим. Каким? Не было сил лезть в дебри анализа. Боль. Тупая, парализующая мысли боль, казалось, разламывала череп. Целитель-ясень помогал уверовать, что уходит она потихоньку. Вверх, к самой высокой ветке поначалу, а потом медленно-медленно в землю, к корням дерева, и растворяется, исчезает там навсегда.

Дремал, не дремал, но слух стал улавливать фразы из разговора на соседней скамейке.

- Что ты принес, салабон? Я тебе какую заказывал? С фильтром. А ты что приволок? "Приму" вонючую? Три секунды - и уже помелся за сигаретой, чмо! Минута тебе, а то урою, понял? Броском, марш! Стой! Упор лежа принять! Отставить! Если через минуту не будет курева, сдохнешь у меня тут, понял? Чмошник вонючий.

Вадим приподнял надвинутую на глаза шапку и посмотрел в сторону говорящего. Что-то знакомое улавливалось в интонациях, к которым так и не привык, да и бояться научиться не успел. Закрыл глаза, вновь прислонившись к спасительному дереву. Боль притихала, подпуская дремоту.

- Что ты сказал, гнида? А меня волнует? Я какую задачу поставил тебе, салага? Почему не выполнил приказ? А ну бери, сука, и жри эту "Приму"! Жри, я сказал! Вот так. А теперь упор лежа принять! Пятьдесят раз отжался! Считать в голос! В голос, я сказал! Вот так.

"Круглик! - вдруг озарило Вадима. - Точно он! Вот уже воистину - гора с горой не сходятся".

- Что, сдох, чмо? И десять раз не отжался и сдох? А ну вставай, плесень!

Послышался вскрик и глухой звук упавшего тела. Вадим открыл глаза. Фигура в измазанном больничном халате, скрючившись, лежала на земле, а сержант Круглик пинал ее ногой. Без усердия, а, скорее, брезгливо. Еще трое сидели, развалившись на скамейке, и раскидывали карты - играли в "очко".

- Подымайся! Подымайся, дерьмо собачье! И откуда эта плесень в армию попадает? Мамкины сынки! А потом вешаются. А командир виноват! Да, чмо? Я тебя спрашиваю! Ты удавишься, а командира под суд, да? Иди, падла, вешайся! На глазах у меня вешайся только, падаль! А то у меня один удавился, вот такое же отребье! Так затаскали особисты. Из-за такой гниды, как ты, затаскали! Так хоть увижу, как удавишься! Иди, вешайся!

Фигура поползла в сторону, всхлипывая. Круглик за ней, подгоняя пинками.

Вадим, как сомнамбула, поднялся:

- Товарищ сержант.

Круглик обернулся. Трое за картами не среагировали - на кону был крупный банк.

- Товарищ сержант! - вновь окликнул Вадим и медленно двинулся к удивленному Круглику. Замызганная фигура на земле все так же скулила вполголоса.

- Чего тебе? - настороженно спросил сержант, присматриваясь к странной личности.

Вадим остановился за два шага и уперся взглядом в раскрасневшееся лицо Круглика. Боль в черепе била кувалдой, стараясь расколоть голову и вырваться наружу.

- Я был у вас на пересылке, не помните? - Тон вопроса никак не гармонировал с остекленелым, почти безумным взглядом Бута.

- Ну. - Сержант вспомнил этого пограничника. Странный какой-то. - Ты что, обкуренный? - спросил удивленно.

- Мы были вдвоем. Я и Валик. Валентин Обиход. Он у вас остался, - не обращая внимания на вопрос, медленно, с расстановкой, промолвил Вадим. - Где он сейчас?

Было притихшая на земле фигура вновь заскулила.

- Что, мразь, ожил? - среагировал сержант. - Давай, давись! Вон на поясе своем давись, сука! Или тебя подсадить? - Круглик уже остервенело пнул ногой свернувшегося калачиком бедолагу.

Вдруг резко подскочил к Вадиму, схватил толстыми цепкими пальцами за отвороты больничного халата и выкрикнул визгливо:

- Обиход? Дружок твой? Удавился твой кореш на собственном ремне! Удавился и разрешения не спросил, гад! А мне дисбат шьют из-за такой вот мрази! Вставай!

Круглик опять набросился на лежащего.

Боль ломила череп, и казалось, еще чуть-чуть и разлетится он на тысячи кусочков, и в этом взрыве боль исчезнет. Как исчезла испепеленная взрывом картина апокалипсиса в горах Гиндукуш. Пусть вместе с сознанием, пусть даже грозит опасность не вернуться, не пробить лед капсулы-могилы! Пусть! Вадим с нетерпеливой дрожью ждал этого момента, но череп держал боль.

"Надо ей помочь! Надо помочь боли вырваться! Вскрыть!" - И Вадим сделал шаг к беснующемуся сержанту.

- Что? Чего хочешь? Защитить его хочешь? - брызгая слюной, Круглик опять схватил Вадима за отвороты халата и резко дернул. В расширенных до невозможности зрачках Бута он на мгновение увидел свое отражение. И показалось сержанту Круглику, что именно оттуда хлестнуло ослепительным огнем.

Кувалда рвущейся наружу боли удесятерила силу удара. Вадим одним резким взмахом головы размозжил лбом нос сержанта. Тот, закрыв лицо руками, охнул и осунулся спиной по дереву. Вадим упал перед ним на колени, отодрал руки сержанта и с новой силой влепил лбом в залитую кровью физиономию. Раз, второй, третий. Круглик безформным мешком завалился на спину.

Скорчившаяся и скулившая со всхлипами фигура опущенного издала пронзительный крик ужаса, когда Бут, оперевшись на руки, почти лежа, выплевывая свою и чужую кровь, начал бичевать лбом превратившееся в кровавое месиво лицо Круглика. И с каждым ударом, чувствовал Вадим, выплескивалась из его черепной коробки порция той так изводившей его ядовитой хвори, в которой перемешались и боль за замордованного друга Валентина Обихода, и боль за истерзанного безымянного изгоя, и своя собственная измучившая до смерти змея-мигрень.

Подбежавшим картежникам предстала ужасная мизансцена. Два сцепившихся, без сознания, тела с окровавленными до неузнаваемости лицами, и бьющаяся в истерике в трухе прелых листьев фигура опущенного.

Мягкие пальчики медсестры бережно разматывали повязку. Рассеченная бровь втянула бинт, и рана взялась безобразным струпом. Вадим весь напрягся.

- Не бойся, миленький, я аккуратно. - Сестричка чувствовала себя на войне и называла пациентов ласкательными эпитетами - жалела. Они все в этом госпитале были для нее ранеными. - Что же они тебя, бедненького, не зашили? Надо шить, родненький. Не бойся, я укольчик кольну, и ты ничего не почувствуешь. Заживет быстро и шрама не будет.