Раздался стук в дверь – резкий, короткий, дробный. Единственный человек, кого я сейчас смогу стерпеть, – Брайан Тейлор, мой помощник на протяжении всех девятнадцати лет работы на Свифт-корт, 1. У него сорок лет профессионального стажа, а здравого смысла и знания психологии больше, чем у многих юристов. Под гладко причесанными седоватыми волосами, аккуратно застегнутым костюмом и непременным «мисс» (Тейлор свято блюдет иерархию, по крайней мере в офисе) кроется острая проницательность, знание человеческой натуры и строгие нравственные принципы. Вообще Тейлор очень закрытый человек. Только проработав с ним четыре года, я узнала, что от него ушла жена, и еще через четыре года – что она ушла к другой женщине.

– Подумал, что вы еще на месте. – Тейлор просунул голову в дверной проем. – Я слышал о деле Батлера. – Он перевел взгляд с пустого бокала на бутылку виски и снова на бокал, но ничего не сказал.

Я пробормотала что-то уклончивое – вышло какое-то горловое рычание. Тейлор остановился у стола, заложив руки за спину, внутренне спокойный, хотя чувствовалось, что ему не терпится поделиться очередной мудростью. Я невольно подыграла ему, откинувшись на спинку кресла и стараясь немного отвлечься от мрачного настроения.

– Вам необходимо что-то громкое. Резонансное.

– И не говорите… – У меня вырвался вздох облегчения: хоть кто-то знает меня достаточно хорошо, чтобы констатировать мои амбиции как факт.

– Вам необходимо, – продолжал Тейлор, хитро поглядывая на меня (его темные глаза так и сверкали от сенсационности пикантного дела), – нечто такое, что выведет вас на новый уровень. Позволит совершить прорыв в карьере.

У Тейлора что-то в руках. Так я и знала. С октября 2015 года все дела пересылаются в электронном виде, их уже не приносят обвязанными темно-розовой лентой, как пухлое billet doux[2]. Но Брайану известно, что я люблю читать бумажные документы, корпеть над кипой бумаг, делать пометки, подчеркивать, выделять что-то маркерами, пока у меня не получится карта, по которой я и поведу дело в суде.

Тейлор всегда распечатывает для меня дела, и приятнее писем я не знаю. С уверенностью фокусника он положил досье на стол, как вынутого из шляпы кролика.

– И я принес вам именно такое дело.

Софи

21 октября 2016 года

Софи никогда не считала своего мужа лжецом.

Да, она знала, что он многое скрывает. Это часть его работы – по возможности экономить на правде. Для члена правительства это даже обязательно.

Чего Софи не ожидала, так это что муж станет ей лгать. Вернее, что он может вести двойную жизнь, о которой она ничего не знает. Секрет грозил сдетонировать под ее любовно обустроенным мирком и разнести его на куски.

В пятницу утром, когда Джеймс отвозил детей в школу, Софи вдруг захлестнула волна такой неистовой любви, что она замерла на ступеньках, упиваясь видом этой троицы. Они стояли в дверном проеме, как в раме. Джеймс, обернувшись, чтобы попрощаться, помахал ей левой рукой – так, как это делают политики. Софи всегда подшучивала над этим его жестом, но он, похоже, вошел у мужа в привычку. Его правая рука лежала на затылке Финна: челка у сына лезла в глаза, носки спустились на щиколотки, мыском он ковырял плитку пола – как всегда, не хотел в школу. Его старшая сестра, девятилетняя Эмили, уже стояла на пороге, твердо настроенная не опаздывать.

– Ну что, пока, – сказал муж. Осеннее солнце осветило по-мальчишески остриженную макушку и окружило ореолом всю его высокую, шесть футов три дюйма, фигуру.

– Пока, мам! – крикнула дочь и сбежала на дорожку.

– Пока, мамуля! – Финн, расстроенный изменением привычного порядка – сегодня в школу их вез папа, – выпятил нижнюю губу и покраснел.

– Пошли, будущий мужчина. – Джеймс направил сына к двери, авторитетный, не терпящий возражений, спокойный, и Софи почти рассердилась на себя за то, что до сих пор тает перед этой властностью. Джеймс улыбнулся сыну, и черты его лица смягчились: Финн – его слабость. – Ты же всегда радуешься, когда входишь в класс.

Он обнял сына за плечи и повел по их чистому садику в западной части Лондона, где фигурно подстриженные лавры напоминали часовых, выстроившихся вдоль обсаженной лавандой дорожки, все дальше удаляясь от Софи.

Моя семья, думала она, любуясь идеальным трио: дочка, бегущая впереди, радуясь новому дню, – тоненькие ножки, раскачивающийся хвостик на макушке; сын, взявший папу за руку и смотревший на него с неприкрытым обожанием, которое бывает только у шестилетних. От сходства мужа и сына (Финн – Джеймс в миниатюре) у Софи сладко замерло сердце. «У меня прелестный сын и красавец муж», – думала она, глядя на широкие плечи Джеймса, занимавшегося когда-то греблей. Она ждала – вернее, надеялась, – что муж обернется и улыбнется ей, потому что Софи никогда не могла устоять перед его обаянием.

Конечно же он не обернулся, и Софи проводила взглядом своих самых дорогих людей в мире.

Все начало рушиться в 20.43. Джеймс опаздывал. Можно было догадаться, что он опоздает: сегодня же вторая пятница месяца, Джеймс вел прием избирателей в самой глуши своего округа в Суррее, в ярко освещенном сельском клубе.

Когда его избрали в парламент на первый срок, они всей семьей ездили туда каждые выходные, перебираясь в холодный, сырой коттедж, упорно не желавший становиться уютным, несмотря на дорогой ремонт. Когда Джеймса избрали на второй срок, стало возможным не притворяться, что им нравится по полнедели торчать в Терлсдоне. Летом там, конечно, было хорошо, но зимой невыносимо скучно: Софи смотрела в окно на голые деревья, которыми был обсажен их сад, пока Джеймс окучивал свой электорат, и задабривала Финна и Эм, привыкших жить в городе и скучавших по суете и развлечениям их настоящего дома в Кенсингтоне.

Теперь они выбирались в Суррей не чаще раза в месяц, а Джеймс скрепя сердце ездил встречаться с избирателями каждые две недели. Пятничные встречи длились не дольше двух часов – к шести он обещал выехать.

Джеймс стал заместителем министра, и ему был положен водитель. Софи ждала мужа к половине восьмого: особых пробок не было. Сегодня они приглашены к друзьям на скромный ужин. Ну это только так говорится – друзья. Мэтт Фриск, тоже замминистра, был агрессивно амбициозен, что плохо сочеталось с принятыми в их кругу понятиями, где успешность была непременным условием, но неприкрытое честолюбие считалось вульгарным. Однако Мэтт и Элли – ближайшие соседи, и Софи нелегко было постоянно отказываться от приглашений.

Она обещала им быть к четверти девятого, а уже десять минут. Где же Джеймса носит? За окнами в город прокрался октябрьский вечер, черноту немного рассеивал свет уличных фонарей. Осень пришла незаметно, неслышной поступью. Софи любила это время года. Осень ассоциировалась у нее с новыми возможностями – о беготне по опавшим листьям в Крайст-Черч-Медоуз, когда у нее, первокурсницы, кружилась голова при мысли об открывшихся перед ней перспективах. С появлением детей настало время вить семейное гнездышко: уютно потрескивающие дрова в камине, жареные каштаны, бодрящие прогулки по осеннему холодку, рагу по замысловатым рецептам. Что-то таит этот осенний вечер, напряженный, как струна. На тротуаре раздались шаги, послышался игривый женский смех и низкий мужской голос. Не Джеймс. Шаги зазвучали громче, приближаясь, но быстро замерли вдали.

Софи нажала кнопку повторного набора. После нескольких звонков включился автоответчик. На мгновение утратив привычный самоконтроль, она раздраженно ткнула пальцем в гладкий экран. От страха замерло под ложечкой: на миг Софи снова оказалась в продуваемой всеми ветрами привратницкой оксфордского колледжа, где она сидела у таксофона в ожидании звонка. Сочувствие на лице швейцара, острый, пронизывающий страх, говорящий, что случится нечто ужасное, – почти нестерпимый в ту последнюю неделю первого семестра. В девятнадцать лет ей уже приходилось ждать его звонков.