– Верю. – Софи прижалась к груди мужа и скупо, грустно улыбнулась, словно признавая свою слабость. – Дура я, вот и верю.

И тогда он ее поцеловал – по-настоящему, открытым ртом и даже с языком. Поцелуй получился сдержанным, хотя и был далек от целомудренного.

– Там все кончено, – сказал он, глядя жене в глаза и силясь внушить ей уверенность, которую сам отнюдь не ощущал. – Все будет хорошо.

Кейт

31 октября 2016 года

Развернув «Таймс» на чистой столешнице в своей кухне-столовой, я методично просматривала полосы. Затем настала очередь «Сан», «Миррор» и «Дейли мейл». Сплошные статьи о предотвращенном теракте на станции метро «Майл-Энд», главный сюжет недели – бомбардировка прибрежной полосы Египта, но ни слова о Джеймсе Уайтхаусе, «друге премьер-министра, которого застали со спущенными штанами», как на прошлой неделе выразилась «Сан», или о «любовнике из лифта». На всякий случай я пролистала таблоиды, тайком взятые из кабинета наших клерков.

Удивительно быстро улеглась эта шумиха, заваленная настоящими, шокирующими сенсациями. Гробовое молчание кажется странным. Тухлое дело, как сказала бы моя мать. Премьер выступил с заявлением в поддержку коллеги, сказав, что полностью ему доверяет, что это дело частное и вопрос уже решился. Раньше заместители министров, уличенные в занятии сексом с подчиненными, моментально отправлялись в отставку, так с какой стати такая лояльность на сей раз?

Меня всегда раздражал фаворитизм по отношению к бывшим соученикам, но зацикливаться на этой теме у меня нет времени. Уже девять часов, и, как всегда по вечерам, у меня документов воз и маленькая тележка – кроме шуток, сумка на колесиках, жмущаяся к ногам, как верный пес. Я просматриваю записки по делу Блэквелла: завтра слушание в Саутуарке, и мне предстоит выступать на стороне обвинения. Судят насильника-рецидивиста, который в марте в два часа ночи изнасиловал одиннадцатилетнего мальчика. Чем оправдывается Блэквелл? Дескать, он всего-то приласкал несчастного, а полупарализованный мальчик, в которого он влил четыре банки сидра, – «лживое дерьмо». Очаровательная линия защиты.

Работа спорится, и вскоре, несмотря на цинизм доказательств и неизбежную эмоциональную травму для ребенка, на душе становится чуть легче: Грэм Блэквелл, пятидесятипятилетний толстяк (сто шестьдесят килограммов), не понравится присяжным. Если не случится ничего из ряда вон, я, скорее всего, выиграю. После Блэквелла берусь за дело Батлера – изнасилование гражданской жены. Здесь придется потрудиться. Строчки плывут перед глазами, и я вдруг понимаю, отчего расплываются буквы: у меня выступили слезы, я чувствую, как они повисли на нижних ресницах. Вытираю глаза костяшками пальцев. Господи, как же я устала… На часах без двадцати одиннадцать – для меня относительно рано.

Потягиваюсь, пытаясь взбодриться, но не столько гудящая усталость во всем теле (я исходила сегодня весь юго-восточный округ) или умственное переутомление от выявления всех юридических лазеек, сколько эмоциональное изнурение накрывает меня, как бархатный полог безлунной ночи. Здесь, в моей тихой, почти необитаемой квартире я страшно устаю от людской жестокости, особенно когда она направлена против женщин и детей. Я устала от обыденности сексуального насилия или, как мог бы выразиться Грэм Блэквелл, от неспособности послать все это к чертям собачьим.

Надо встряхнуться. Впадать в тоску для меня непозволительная роскошь. Моя работа – обличать этих ублюдков, использовать мою немалую силу убеждения, чтобы упрятать их в тюрьму. Я собрала папки, плеснула виски, нашла в морозилке кубики льда (я не забываю заморозить лед, хотя могу забыть, например, купить молоко) и поставила будильник на полшестого. В квартире холодно – барахлит центральное отопление, а у меня нет времени вызвать мастера, – поэтому я налила горячую ванну в надежде согреться и расслабить сведенные от напряжения плечи. Вода примет меня в свои ласковые объятия…

Я медленно опускаюсь в воду, от которой поднимается пар: почти кипяток, но облегчение наступает мгновенно. Меня никто не касался с прошлого месяца после короткого, не принесшего удовлетворения вечера с Ричардом. При виде собственной наготы я отчего-то ощущаю беззащитность. Надо же, какими тощими стали бедра! Ягодицы выпирают, как крошечные островки, живот впалый, груди маленькие – с каждым десятилетием я теряю один размер чашки лифчика. Лицо, может, и стало лучше – высокие скулы, выгнутые брови, а нос, который я когда-то ненавидела, уже не курносый, а прямой и маленький – мой подарок себе на тридцатилетие, самое красноречивое свидетельство моего преображения и успеха, – но тело скорее сухопарое, чем стройное. Во мне растет жалость к себе, когда я, вспоминая молодую Кейт, гляжу на свою стареющую, седеющую оболочку, ломкую и сморщенную, как буковые листья, которые хрустят под ногами по дороге от метро к моей квартире в этом перестроенном особняке. Я – иссохший лист.

Ох, ради бога, думай о другом! Мозг перебирает новости, как карточки в картотеке: египетское побережье, надоевший туман, прибытие сирийских беженцев еще до Рождества – и опять Джеймс Уайтхаус со своей крепкой дружбой с Томом Саузерном. Друзья с тридцатилетним стажем – достаточно долгий срок, чтобы обзавестись тайнами, разделить и хранить их. Интересно, таблоидные писаки еще кружат вокруг них, мечтая рассказать о сословности и коррупции, откопав на этот раз действительно пикантный сюжет?

Взять хоть ту нашумевшую фотографию, появившуюся сразу после избрания Саузерна на первый срок в 2010 году. Они с Уайтхаусом на ступенях лучшего оксфордского колледжа, одетые в форму своего элитного обеденного клуба «Либертены»: темно-синие сюртуки, бордовые бархатные жилеты и кремовые шелковые галстуки, пионами цветущие у холеных молодых лиц. Фотографию сразу изъяли из печати – новостные издания больше не имеют права ее использовать, но образ самодовольных мажоров остался. Я так и вижу их гладкие улыбающиеся лица, лица юнцов, шагающих по жизни по бархатной дорожке: Итон, Оксфорд, парламент, правительство.

И мне сразу вспоминается ребенок, ставший жертвой рецидивиста-насильника Блэквелла: насколько же у него изначально иные шансы, как непоправимо сломана его жизнь. Нечаянно касаюсь воды уголком газеты, и она мгновенно промокает. Бессильно роняю на пол пропитанный влагой ком. Меня вдруг накрывает волна горечи и боли, настолько огромная, что остается либо сдаться, либо подавить эмоции. Съехав пониже, я ложусь в ванне, радуясь безразличию горячей воды, сомкнувшейся над моим лицом.

Джеймс

1 ноября 2016 года

Джеймс быстрым шагом шел через Порткаллис-Хаус, Нью-Пэлас-Ярд и Вестминстер-холл, стараясь не смотреть на туристов, глазевших на объемное каменное чрево с уникальным консольным сводом четырнадцатого века.

Броги звонко стучали по каменным плитам, унося его прочь от невообразимой смеси акцентов (чешского, немецкого, испанского и, по всей вероятности, китайского) и утрированно правильной артикуляции молодого гида – должно быть, недавнего выпускника факультета международной политики, заученно пересказывавшего стандартный текст про самый большой свод подобного типа и самую старую часть Вестминстерского дворца. Джеймс поежился в своем старомодном твидовом пиджаке.

Здесь, в принадлежащем палате общин Вестминстер-холле – промозглом, суровом, овеянном историей, – Джеймса до сих пор поражает солидность его должности: член парламента от избирательного округа Терлсдон, парламентский заместитель министра внутренних дел, член правительства ее величества… Самый большой зал во всем Вестминстере спасали от пожара в октябре 1834 года в ущерб другим строениям. Здесь нет и следа претенциозности – ни геральдических лилий искусной работы на плитах пола, ни мраморных статуй, ни броских настенных росписей. Здесь не найти ярких красок – ядовито-зеленого цвета палаты общин и киноварно-красного – палаты лордов. Ей-богу, можно подумать, что дворцовый оформитель интерьеров, закинувшись кислотой, основательно оттянулся с цветовой таблицей 40-х годов. Вестминстер-холл со своим подчеркнуто простым серым камнем и темно-коричневым дубом мрачен и суров. Оливер Кромвель был бы очень доволен.