– Да… Так вот, согнали нас, тех, кого взяли на рынке, в здание вокзала, – продолжала рассказывать Рогнеда монотонным голосом, глядя за спину Атласу неподвижными глазами, будто за его спиной кто-то стоял, кто не даст соврать. – Потом туда же стали пригонять еще евреев: женщин, детей, стариков. Были и молодые парни, и мужчины. Твоя жена Соня со своими детьми оказалась со мной рядом. Потом я помогала ей грузиться в вагон: у нее сумка была и котомка. И у всех других тоже были вещи: им дали несколько минут на сборы. А у меня небольшой узелок с вещами, которые я хотела выменять на продукты. Да так и не выменяла. Да.

– Среди евреев был один человек, с большой бородой, за старшего. Он ходил и составлял списки. Когда я сказала, что я не еврейка, он как-то странно посмотрел на меня, но в список все равно внес. Только значок поставил – крестик такой. И все. Я думала, что он скажет кому надо и меня отпустят. Но он то ли не сказал, то ли немцам все равно было. Два вагона битком набили, так что только стоять и можно было. Многие теряли сознание да так и висели между другими. Или падали вниз, и людям приходилось топтаться по ним.

– Привезли нас в Минводы уже утром. Из вагона не выпускали, люди ходили под себя. Вонь стояла страшная. И тут налетели самолеты… Наши самолеты, между прочим. И стали бомбить станцию. А на путях цистерны стояли… С горючим. Целый состав. Всё и загорелось. И наши вагоны тоже. Тут дверь открылась, все стали выскакивать наружу. Я схватила Давидика, сына твоего: он рядом со мной стоял, с ним и выскочила. И побежала, куда глаза глядят… Лишь бы подальше от огня. Никто нас не преследовал, потому что и немцы тоже спасались от огня и бомбежки. И только когда выскочили за станцию, по нас стали стрелять. Я кинулась к оврагу. Мальчишку тащила за руку. Он не упирался. Свалились с ним вниз. Куда делась Соня с двумя детьми, не знаю. Многих из тех, что бежали по полю к лесу, постреляли. Я видела, как они падали, слышала, как кричали.

– А в овраге нас оказалось всего несколько человек. Еще два еврея и еврейка. Я не знала, откуда они. Думала, что мы пойдем вместе, но один еврей сказал, что раз я не еврейка, лучше мне идти отдельно от них. И они пошли сами, а мы следом. Мы с мальчонкой шли по оврагу, а потом овраг кончился. Куда ни глянешь – везде поля, строения какие-то. Люди ходят. Эти трое вышли на поле и направились к лесу. А я решила немного передохнуть, потому что по оврагу трудно идти, да еще с мальчонкой. И тут вижу, на них закричали какие-то люди, те побежали, их догнали и стали бить. Тогда мы забились в кусты терновника. В самую середку. Изодрались об колючки. Там день и просидели. Ни еды, ни воды – ничего нету. Терпели. И он, Давидик твой, тоже. Не жаловался, нет. Все понимал. Только один раз спросил про маму. А что я ему могла сказать? Ничего. Потом, уже много времени прошло, слыхали мы, как ходили какие-то люди, разговаривали, немцев слышали, иногда стреляли недалеко – жутко было…

Рогнеда судорожно вздохнула, потерла руками лицо, заговорила снова:

– У меня знакомая жила возле вокзала: вместе в школе учились. Потом она за минводовца замуж вышла и уехала из Кисловодска. Так мы ночью пробрались к ней. Сутки просидели в погребе. Сижу и думаю: еще день – и дети мои пойдут в горы. А дойдут ли? Говорю своей подруге: пусть мальчик у тебя побудет, а я пойду. А муж ее ни в какую: найдут у нас жиденка – всем каюк. Забирай его, говорит мне, и уходи. Делать нечего, пошли. Четыре дня шли, всех боялись, кого ни увидим издалека, прятались. Города обходили. Уж не знаю как, а дошли. И Давидика твоего привела домой. Шел, хотя и оглядывался, и на меня посматривал. Успокаивала его, говорила, что мама придет обязательно, надо подождать, что идут они другой дорогой. Он все понимал, твой Давидик. И сам меня иногда успокаивал. А я даже не знаю, выскочила ли твоя Соня из вагона или нет. А если выскочила, смогла ли добежать до леса. Вряд ли. С двумя детьми далеко не убежишь. Тем более что одному всего два годика…

Выпили еще.

– Недавно приезжали тут какие-то евреи из какого-то комитета, – продолжила Рогнеда. – Важные такие. Говорят, аж из самой Москвы. Ходили по дворам, расспрашивали: искали, кто погиб из тех евреев, кого тогда вывезли в Минводы, кто выжил. Слыхала я, что выжили всего пятеро или шестеро. Ну и нас двое. А дома еврейские еще при немцах пожгли. Уж не знаю кто. Когда мы добрели до нашей улицы, головешки еще дымились. А мой дом стоял. И дети мои оказались в нем же: они так никуда и не пошли. Все четыре дня сидели в погребе и меня ждали… Такие вот дела, Веня.

– А… а Дав-видик… он… он здесь? – спросил Атлас, с трудом протолкнув слова через горло, сведенное судорогой.

– Здесь. Куда ж ему деться? Спит. Хочешь глянуть?

Атлас молча кивнул головой.

Рогнеда тяжело оторвала свое худое тело от табурета, взяла каганец, подошла к двери, тихонько отворила ее, поманила Атласа пальцем.

Три детские головки виднелись одна возле другой на широком топчане. Неверный свет каганца колебался над ними, делая их похожими друг на друга. Но Атлас сразу же узнал своего сына, хотя не видел его больше двух лет. И тут мальчик открыл глаза, увидел склоненную над ним женщину и тихо произнес:

– Ма-ма… – И снова погрузился в сон.

Атлас дернулся и кинулся вон из комнаты: его душили спазмы рыдания, которое никак не могло вырваться наружу. Лишь уткнувшись головой в угол дома, он выпустил из себя несколько хриплых стонов, затем торопливо закурил, оглядывая безжизненное пространство, как бы выплывающее из серой пелены раннего утра.

Атлас провел в доме Рогнеды три дня. Спал на чердаке вместе с сыном, который никак не хотел поверить, что перед ним настоящий отец.

– А где же мама? – спрашивал он, пытливо заглядывая в глаза Атласу и решая в своем детском уме, может ли папа появиться в доме без мамы. – А где Илюша и Руфина?

– Не знаю, – честно признавался Атлас.

– Вот то-то и оно-ооо, – назидательно тянул он звук «о», кому-то подражая.

– А ты помнишь, как мы с тобой катались на лодке по Дону? – спрашивал Атлас, пытаясь вызвать у сына воспоминания, связанные с рекой, а через них и о себе.

– По-омню, – неуверенно тянул Давид. – Я тогда был маленький, а папа большой. – И, оценивающе оглядев Атласа с ног до головы, спросил: – А где твоя зеленая тюбетейка?

– Дома осталась, – соврал Атлас, потому что у него никогда не было зеленой тюбетейки.

– Да-ааа?

Сын явно не верил ему и задумчиво смотрел вдаль. Возможно, его смущали шрамы на лице отца, так сильно его изменившие.

На третий день Атлас засобирался: вдруг блеснула надежда, что Соня жива или кто-то из детей, что она в Минводах, что он зря здесь теряет время, что московская комиссия могла и не найти всех, оставшихся в живых. Или искала и нашла, и отправила их в Ростов. Мало ли как бывает.

– У меня еще два дня, – говорил он Рогнеде. – За два дня постараюсь хоть что-то узнать определенное. А если не найду… В любом случае пусть Давидик побудет у вас: куда ж я его повезу? Я из Минвод поеду прямо в Ростов, определюсь там с квартирой, и тогда заберу… Может, всех вместе… А? Как вы на это смотрите?

Рогнеда долго молчала, перебирая тонкими пальцами сборки своей кофты, затем качнула головой:

– Нет, я никуда не поеду, – произнесла она тихо. – Тут мой дом, тут я родилась, тут дети мои родились… Буду ждать своего. Бывает, что похоронку получат, а он жив. Вот и я думаю: вдруг вернется. А если не вернется, что ж… Другие живут, и я проживу как-нибудь. А на счет Давидика ты не беспокойся: он мне как сын родной – не обижу…

– Вот об этом я и говорю…

– Нет-нет! Ты и там себе жену найдешь. Образованную. Зачем я тебе? У меня всего два класса. Нет, я уж тут как-нибудь.

Атлас не стал настаивать, потому что и сам не знал, как все сложится. Он отдал Рогнеде все деньги, какие были, все продукты, отрез сукна на шинель. Даже чемодан свой фибровый оставил за ненадобностью. Закинул за спину вещмешок и пошел к калитке.