Дудник пальцами прикрыл глаза капитана, оттолкнул бесполезный автомат и, преодолевая боль, снял с себя все лишнее, оставив лишь гранаты. Иногда он замирал от боли, пережидал, стиснув зубы и крепко зажмурив глаза, – боль немного отступала, он снова шевелился, стараясь не тревожить раненую руку.

Может, что-то отвлекло немецкого пулеметчика, но до самого леса ни одна пуля не прожужжала над головой бывшего подполковника. В лесу он поднялся на ноги и, качаясь, останавливаясь, то и дело хватаясь рукой за ветви деревьев и кустарника, побрел на звуки боя. Он брел по лесу, через который они менее часа назад шли втроем, живые и невредимые. И вот двоих уж нет, сами они никого не успели убить в этом бою, и получилось, что цена их жизни – цена тех нескольких патронов, что истратил немецкий пулеметчик. Медяки какие-то. Да и его, Дудника, тоже: с раздробленной костью предплечья долго не протянуть. Да и зачем тянуть? Кому он нужен – безрукий-то?

Боясь потерять сознание, Дудник остановился, припал к березе и закрыл глаза. Так он стоял минуту или две. Боль отпустила, сознание прояснилось. Дудник открыл глаза: сквозь пелену тумана начали постепенно прорисовываться деревья, ветки, снег, небольшая поляна, а на ней ряды трупов в немецких шинелях, в немецких касках, ощеренные лица, распахнутые страхом глаза, скрюченные пальцы рук, алый от крови снег.

Откуда здесь столько трупов? Судя по всему, еще час назад эти немцы были живы: кровь еще не успела почернеть, взяться коркой, лица не обострились, глаза не затянуло пленкой. Дудник разглядел на их шинелях артиллерийские петлицы, соотнес это с появлением немецких противотанковых орудий и недолгой, но густой автоматной стрельбой у себя за спиной, когда рыл вместе со всеми окопы, и только после этого понял, что это за немцы, как они здесь очутились и откуда взялись пленные австрийцы с артиллерийскими петлицами. Но еще долго не мог оторвать от них своего взгляда, испытывая что-то вроде удовлетворения: значит, цена им, бывшим офицерам, все-таки повыше, чем пятак.

Вдруг в груде тел медленно поднялась рука, пошарила в воздухе и опала. Раздался – или только показалось – протяжный стон. Дудник судорожно втянул в себя воздух и оттолкнулся от дерева…

Лейтенанта Красникова Дудник нашел все под тем же дубом.

– Отступать? – переспросил Дудника лейтенант. – Какой там отступать! Поздно! Видите, что делается? Вот если атаку отобьем… Что с вами? Ранены? Камков, перевяжите подполковника! – Красников кричал и смотрел на Дудника такими глазами, словно пытался угадать, слышит он его или нет.

– Там дот, на той стороне, – вспомнил Дудник. – Орудие туда надо выдвинуть, когда будете отходить.

Красников глянул на него непонимающе, махнул рукой.

– Он почти ничего не слышит, – пояснил Камков, беря Дудника за плечо. – Контузило. Где этот дот, объясните.

– Справа, на бугорке, между лесом и березовым колком. Несколько амбразур. Но слева, похоже, еще один. В березовом колке раненый связной и немец, лейтенант. – Помолчал, пережидая приступ боли. – Да, вот еще что: скажите Красникову, чтобы при отходе попытался прикрыться огненным валом.

– Понятно. Вы идите вон туда, – показал Камков рукой за спину. – Там у нас сборный пункт для раненых. Дойдете или помочь?

– Спасибо, дойду.

Дудник поднялся в рост и, придерживая правой рукой кисть левой, уже посиневшей и занемевшей, пошел в указанном направлении. Пройдя шагов двадцать, он остановился и оглянулся.

По полю двигалось несколько танков и бронетранспортеров, беспрерывно ведущих огонь из пушек и пулеметов. За ними теснилась пехота. Однако броня не спасала ее от флангового огня, и видно было, как падают темные фигурки, но остальные с тупой непреклонностью продолжают двигаться вперед. Слышны звонкие выстрелы из противотанковых ружей, отрывистые тявканья трофейных пушек, треск автоматов и дудуканье пулеметов, частая винтовочная пальба. Несколько дымов от горящих танков и бронетранспортеров заваливало ветром и гнало на деревню.

Что-то горело и в самой деревне, и среди дыма и низких облаков плыл куда-то сбитый набок шпиль костела с какой-то загогулиной вместо креста на самой вершине. Может, этой загогулиной был петух, как на соборах в Прибалтике, которые Дудник видел перед войной.

«Не пропоет петух, как отречешься от меня трижды», – вспомнил он из Евангелия.

Бывший подполковник Артемий Дудник стоял на опушке леса среди поломанных кустов, стоял, не прячась и не пригибаясь от густо шлепающих вокруг пуль и визжащих осколков, и словно завороженный смотрел на разворачивающуюся перед его глазами картину боя. Впервые он видел, как жгли немецкие танки и бронетранспортеры. Это были те же самые немцы, к которым он когда-то попал в плен, схваченный при переправе через Неман литовскими боевиками. Он вспомнил допрос, учиненный ему немецким капитаном, уверенность этого немца в скорой победе над Россией, свою душевную усталость, которая лишила его на какое-то время способности к сопротивлению, смысла и значения своего существования. Потеряв себя на следственной работе в ОГПУ-НКВД, Дудник будто потерял родину, которую надо защищать от врагов, потому что враги были кругом, мнимые или настоящие, и сам он был тоже врагом… самому себе. А защищаться от себя было нечем…

Немецкая атака, похоже, захлебывалась. Дудник повернулся и пошел в глубь леса. Кружилась голова, подташнивало, не слушались ноги, глаза то и дело застилало пеленой. Он торопился.

На небольшой поляне у просеки среди искромсанных деревьев стояло два немецких тягача, а вокруг них сидели и лежали раненые. Здесь же возились два санитара и фельдшер с бабьим лицом. Чуть в стороне, привалившись спиной к поваленной березе, сидел прямо на снегу младший лейтенант Плешаков, командир пятого взвода. Он сидел, вытянув ноги, уронив коротко стриженную мальчишескую голову на грудь. Ни капли крови на нем, никаких видимых следов ранения. На коленях у него, прикрытых полами шинели, лежал пистолет.

Дудник остановился перед лейтенантом в раздумье. Плешаков с трудом поднял голову, глянул на Дудника мутными от боли глазами.

– Пристрели, – прохрипел он еле слышно. – Сам не могу.

Дудник оглянулся.

От группы раненых отделился фельдшер и подошел к Дуднику. Он был с ног до головы измазан чужой кровью, держал окровавленные руки на отлете, как птица отбитые крылья. Фельдшер глянул на Плешакова, который еле удерживал мотающуюся голову в вертикальном положении и смотрел на него молящими глазами, потом посмотрел на Дудника и качнул головой, и Дудник понял: Плешаков не жилец.

Бывший подполковник нагнулся, избочившись, взял пистолет, протянул фельдшеру. Тот отшатнулся от Дудника, выставив заслоном измазанную кровью ладонь, и на бабьем его круглом лице отразился такой ужас, будто он никогда не имел дело со смертью, будто смерть не окружала его со всех сторон.

– Взведи, – попросил Дудник.

– Это можно, это пожалуйста, – суетливо согласился фельдшер и, взяв из рук Дудника пистолет, оттянул затвор. Вернув Дуднику пистолет, липкий от крови, он брезгливо вытер ладони о шинель, поспешно повернулся и пошел прочь. Услыхав сзади себя выстрел, фельдшер дернулся и застыл на месте, будто пуля попала в него самого.

А Дудник, между тем, уходил в лес, в сторону от просеки. Пройдя метров пятьдесят, он остановился среди молоденьких елок и берез, почти не тронутых пронесшимся здесь огненным валом, и присел на пенек. Достав бумагу и махорку, принялся крутить самокрутку. Это удалось ему не сразу. Не с первой же спички сумел прикурить. Сделав несколько жадных затяжек, достал из внутреннего кармана небольшой пакет, обернутый вощеной бумагой, развернул. Солдатская книжка и письмо – вот все, что было в этом пакете. Он взял книжку в зубы, чиркнул спичкой. Когда серенькая картонка разгорелась, перехватил ее пальцами и долго вертел так и эдак, пока огонь не съел почти все и не добрался до пальцев. Бросив огарок в снег, Дудник то же самое проделал с письмом. Письмо горело веселее.