Чем дальше генерал Валецкий шагал вдоль замершего строя, тем на душе становилось тревожнее. Бог знает даже отчего. Может, оттого, что и они смотрели на него как-то не так, как должны были, по его понятиям, смотреть на командующего армией обычные солдаты. Валецкий не замечал в их взглядах вины, раскаяния, покорности. Они, как ему казалось, смотрели на него почти с тем же любопытством, что и он на них, и это их любопытство, так не похожее на простодушное любопытство обыкновенных солдат, оскорбляло генерала Валецкого.

Он дошел до конца строя, и тут взгляд его наткнулся на взгляд маленького солдатика, сочащийся почти собачьей тоской. Солдатик был с ног до головы залеплен грязью, полы его шинели, доходившие почти до самой земли, свисали тяжелыми мокрыми складками. Огромная винтовка с примкнутым штыком делала солдатика еще меньше ростом.

Валецкий нахмурился: он не любил щуплых, низкорослых, убогих, калек, всяких там недоносков. Они создавали дисгармонию, нарушали ровное скольжение взгляда и течение мысли. Но, отвернувшись от солдатика, Валецкий почувствовал облегчение, словно именно в нем нашел то, что безрезультатно искал в других штрафниках.

Генерал вернулся к середине строя, отошел на некоторое расстояние. Надо было что-то сказать, иначе терялся смысл этой поездки.

– Товарищи красноармейцы! Бойцы! – начал он, повернувшись лицом к строю. – Через некоторое время вы пойдете в бой. Перед вами издыхающий, но все еще сильный враг. Вы хорошо освоили наступление непосредственно за огненным валом. Вы обрушитесь на врага, как… э-э… гром среди ясного неба. Вы должны доказать еще раз… – Валецкий споткнулся, подыскивая слова: на язык лезло совсем не то, если иметь в виду прошлое людей, стоящих перед ним. Но он быстро справился с заминкой: – Вы должны доказать, доказать еще раз всему миру, что нет ничего сильнее русского солдата, что под руководством партии большевиков и великого Сталина мы не раз побеждали ненавистных фашистских извергов, победим их окончательно, добив зверя в его же собственном логове! Ура!

– Ур-рааа! – нестройно ответила рота, но потом, спохватившись, сто с лишним глоток рявкнули так, словно решили оглушить стоящего перед ними генерала.

Когда крики смолкли, Валецкий повернулся и пошел к машине. Он был вполне доволен собой. В машине же и решил, что надо все-таки этих штрафников испытать в настоящем деле. Ну, хотя бы в разведке боем. Пусть-ка прорвутся на правом фланге его армии. Если эту атаку хорошо подготовить, то можно заставить немцев оттянуть на правый фланг часть их резервов, а главное – раскрыть систему огня. В любом случае такая атака себя оправдает.

И, полуобернувшись к полковнику Матову, сидящему рядом с ним на заднем сидении, сказал:

– Передайте этим вашим… штурмовикам, что если они хорошо проявят себя в первом же бою, то особо отличившихся направят на офицерские должности в войска. Только воздержитесь называть конкретные сроки. Там посмотрим.

Ночью роту лейтенанта Красникова, увеличившуюся вдвое за счет первой, третьей и четвертой рот, на «студерах» перебросили на двадцать километров севернее, на ночь разместили в двух бывших конюшнях, расположенных поблизости от усадьбы какого-то польского шляхтича, пополнили вооружением, выдали на три дня сухой паек. Все понимали: не для парада, не для учений, а для серьезного дела.

Люди готовились молча, сосредоточенно: чистили оружие, приводили в порядок обмундирование, подшивали чистые подворотнички, писали письма. Нечто торжественное витало в воздухе, каждый делился с другими последним, разговоры велись тихо.

Красников понимал: его солдаты готовились не столько к бою, сколько к смерти, но тут уж он ничего не мог поделать.

А потом, ближе к полуночи, когда подготовка закончилась, еще час пели свои «каторжные» песни. В полнейшей тишине и темноте песни эти звучали как молитвы древних воинов о ниспослании победы над супостатом:

– выводил Федоров своим чистым голосом, а хор мужских голосов вторил ему, и песня металась между каменных стен конюшни, выплескиваясь наружу слитным рокотом, прорезаемым высокими подголосками.

Но был у лейтенанта Красникова еще и вчерашний вечер.

Вчера, часов в шесть, его вызвал в свою землянку командир батальона майор Леваков. Вызвал одного, без взводных. В землянке жарко топилась буржуйка, на дощатом столе, застеленном настоящей скатертью, стояли бутылки с немецким шнапсом, дымилась вареная картошка, щедро приправленная «вторым фронтом» – американской свиной тушенкой, в больших мисках с верхом лежали соленые огурцы и квашеная капуста. За столом сидели замполит капитан Моторин и уполномоченный отдела контрразведки «Смерш» старший лейтенант Кривоносов. Отсутствовал лишь начальник штаба батальона капитан Кроновецкий, который, по слухам, не ладил с майором Леваковым, и потому их отношения не простирались дальше официальных.

Вокруг стола хлопотала батальонная медсестра Ольга Урюпина, курносенькая миловидная блондиночка откуда-то из-под Архангельска, которую, как только она появилась в батальоне, еще в Сталино, Леваков оставил при себе и не отпускал ни на шаг.

– Входи, лейтенант, гостем будешь! – широким жестом хлебосольного хозяина пригласил Леваков, обнял Красникова за плечи и повел к столу. Он посадил его рядом с собой и сам налил в его стакан шнапсу.

Налили себе и Моторин с Кривоносовым. При этом Моторин как-то все время брезгливо ухмылялся, словно его силком заставили пить, а он этот фашистский шнапс и на дух не переносит. Кривоносов же вел себя обычно: поглядывал на всех щупающими глазками из-под полуопущенных ресниц, словно не верил, что это застолье не таит в себе какой-то другой, тайный и враждебный, смысл, а есть как раз то, что оно и есть на самом деле – фронтовой сабантуйчик фронтовых офицеров. При этом Кривоносов как бы и не считал себя участником этого сабантуйчика, а лишь человеком, который всегда и во всех обстоятельствах выполняет свой долг, то есть, не ослабляя бдительности, выявляет затаившихся шпионов, предателей, паникеров и маловеров.

Майор Леваков подождал, пока наполнятся стаканы, позвал Урюпину:

– Садись, Ольга, и ты с нами. – Помолчал, заговорил торжественно и важно: – Сегодня, товарищи, у нас особый день – канун боевого крещения двадцать третьего отдельного штурмового стрелкового батальона под командованием гвардии майора Левакова. Вот так-то. И честь креститься первыми выпала роте лейтенанта Красникова… Андрея Александровича. Поэтому я предлагаю тост за нашего лейтенанта, за то, чтобы он успешно выполнил задание командования, остался жив и невредим, получил орден и еще одну звездочку на погоны. Или как в песне поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». За твое здоровье, лейтенант! За твой и наш общий успех!

Все встали, потянулись к Красникову стаканами. Он смущенно улыбался, благодарил, будто именно эти люди выбрали его роту для предстоящего дела, уступили ему честь вступить в бой первым, хотя каждый из них не прочь оказаться на его месте.

Молча, не садясь, выпили водку. Оля Урюпина, отчаянно взмахнув рукой – эх, была не была! – тоже осушила свой стакан, со стуком поставила его на стол, воскликнула:

– А вот дай-ка, лейтенант, я тебя расцелую на счастье! – обогнула стол, с широкой, вызывающей улыбкой подошла к Красникову, крепко, по-мужски, обняла его шею двумя руками и припала влажными губами к его губам.

За столом одобрительно загудели, а комбат даже захлопал в ладоши.

– Вот это закуска! – воскликнул он. – Молодец, Урюпина! Вот за это, за твою лихость, я тебя и люблю. Считай, лейтенант, что ты теперь заговоренный. До самой смерти ничего с тобой не случится. – Однако смотрел на Красникова сузившимися глазами, лицо кривилось недоброй ухмылкой.