Клиенты были уверены, что работа известного психотерапевта начинается с того момента, как они входят в класс групповых занятий: «мы заплатили за чудо, дайте его нам», говорили их лица. И тут же скисали, когда вместо обещанных молвой экстазов и озарений попадали на как будто обычный треп самых обычных, большей частью неприятных, людей. Они горделиво сидели, молчали, вздыхали, оплакивая оплаченные вперед сеансы, и свысока поглядывали на других членов группы.

– Удивительно! – думали они.

– Непостижимо! – цедили воздух сквозь зубы.

– Невероятно! – вздыхая, поднимали глаза к потолку.

– Невероятно, чтобы в одной группе подобралось сразу столько уродов!

– Почему в них есть только то, что я ненавижу! Они что? По конкурсу дебилов сюда попали?

– Психотерапевт вообще в курсе, что они все – козлы? Почему она ничего не делает, чтобы эти твари заткнулись, наконец, и дали возможность нормальному человеку обсудить свои проблемы?

– Я не такой психопат, чтобы выходить на сцену и смотреть, как придурки орут во все горло!

И наконец:

– Верните мне деньги! Ах, договор? Подавитесь. Я так уйду!

Хватали пальто и в ярости – да-да! уже в ярости – уходили. Но на следующем сеансе их пальто вновь висело на вешалке. Тихие и раскаявшиеся присматривались к тому, что происходит в группе. И вдруг обнаруживали, что этот спектакль весь – от вешалки до финала – для них одних. Где каждый актер – карикатурный персонаж из их жизни. И все, что происходит здесь, так отвратительно правдиво напоминает его реальную жизнь за стенами театра. Правда оказывалась невыносимой. Они первыми бежали на сцену, жадно выхватывали реквизит и колотили, били, ломали, визжали, орали. До изнеможения. До освобождения. Быть может первого в их жизни.

Потом благодарили и готовы были упасть перед Воронович на колени и целовать ей руки. И некоторые падали и целовали.

Все это было скучно и однообразно. Эти вздохи и выделывания. Эти позы и взоры. Уходы-приходы Воронович знала и предвидела задолго до начала. Мужчины и женщины, молодые и пожилые, карьеристки и содержанки, младшие менеджеры и старшие менеджеры, бруталы и метросексуалы – все были одинаковыми. Она была уверена в этом твердо. Как дежурная провинциального сортира, вручную отматывая одинакового размера, не взирая на размер задницы посетителя, клочок туалетной бумаги, уверена, что срут все одинаково.

По вечерам, когда группа расходилась, наступало ее любимое время – настоящей работы. Воронович изучала анкеты клиентов. Жалобы, запросы, мечты, просьбы, привычки, убеждения. Заполненные отвыкшей от долгого письма рукой, неровным и нечетким почерком эти анкеты говорили ей о клиенте сразу все.

Она мечтала об ошибке.

– Попробуй, удиви меня, – говорила она анкете нового клиента, – ну, пожалуйста, удиви! Сделай хоть что-нибудь новенькое.

Но она никогда не ошибалась. Определяя клиентов в группу, подбирая участников в соответствии с основной болезнью их души, она точно видела их на шахматной доске. Она разыгрывала эту партию, наперед зная, как, когда и какая фигура пойдет в ход. Только ее фигурки ходили сами. Их душевные проблемы и были их сценарием и ролью в игре, их собственным коридором, по которому они двигались в жизни и взаимодействовали с другими участниками психотерапевтической группы. Они думали, что они круты, играя в психотерапию, свысока рассматривая других участников группы, и не знали, не догадывались, что за ними просто наблюдают. Каждое их движение и слово еще несколько месяцев назад было предугадано Воронович в маленькой уютной комнатке, что в конце коридора направо.

Порой ей недоставало нужной фигуры. Долго, бывало неделями, не появлялся необходимый по сценарию участник. Пешки вяло и бесконфликтно разменивались, а настоящая игра не начиналось. Но, увы, и это она тоже знала наверняка, недостающая фигура вскоре появлялась. Такой клиент – наслышанный о длинной очереди к Воронович, предупрежденный об этом же на сайте и поставивший галочку согласия с этим пунктом в договоре – был польщен, когда на следующий же день после заполнения анкеты, ему звонила Секретарша и приглашала в группу.

Ближе к ночи Воронович закрывала офис, включала сигнализацию и садилась за руль. Медленно продвигаясь по ночной запруженной машинами Москве вспоминала Лисича и его карканье:

– Вроде хорошее дело делаем, а ощущение, что всех наебали.

– Таня мила…

В головах фонарных столбов мотылялись тяжелые хлопья снега, такие редкие, что их можно было посчитать – один, два… десять… шестнадцать – и таяли крупными каплями на темном асфальте. Артем и Илья стояли и, замерзая, трезвели. В ушах еще звенел Танин голос: «Мальчики, я вас так полюбила, так полюбила, так люблю…».

– Да, мила, – согласился с Ильей Артем.

– Я живу рядом, есть чего выпить и дунуть, – предложил Артем.

– Идем, – кивнул Илья.

Они прошли Никитский бульвар, пересекли дорогу на желтом светофоре и свернули в переулок. Илья голой без перчатки рукой провел по мокрой кованной ограде шехтелевского особняка:

– Ты сегодня зажег.

– Сегодня все зажгли.

Илья и Артем одновременно подумали о Тане.

– У вас с Таней что-то было до того, как я пришел в группу? – спросил Илья.

– Нет, – Артем еще хотел что-то добавить, но забыл что.

Илья хотел еще что-то спросить о Тане и Артеме, но не стал.

Они прошли церковь, свернули в скверик с памятником Блоку. Илья кивнул памятнику по-приятельски.

– Ну, и денек! – Артем проходил здесь тысячи раз, но впервые обратил внимание на памятник. То, что у Ильи какие-то свои отношения с ним, Артему не понравилось.

– Если бы мне кто-то еще вчера сказал, что вот это все произойдет со мной, да еще в один день, я ответил бы: «ты гонишь, чувак». Что вообще сегодня было?

– Как что? У нас сегодня был очередной психотерапевтический сеанс под руководством известного психотерапевта Воронович, – чувствительный Илья уловил перемену в настроении Артема и ему не захотелось откровенничать с ним и вместе переживать свои состояния.

– Ты это называешь психотерапией? – мы орали как в припадке, я готов был убить кого-угодно тогда, в зале, потом мы чуть ли не трахнулись все втроем. Это и есть метод, да? Ты считаешь, это нормально? Нормально, доводить людей до таких состояний?

– Тём, – сморщился Илья, – нормальные люди не платят психотерапевтам, не ходят в психотерапевтические группы. Нормальные взрослые люди получают деньги за то, что они заняты делом. Например, строят театры ненависти и зарабатывают на актерах. Просто прими, как есть. Прими, что ты болен, недоразвит, эмоционально незрел… Иначе мы с тобой даже не познакомились бы.

– Не надо меня анализировать! Я как раз считаю себя взрослым и нормальным и человеком. Не ребенком и не психом. Это ты, похоже, как ордена свои комплексы носишь. У вас, наверное, в институте считалось, что чем чувак психически неуравновешеннее, чем больше у него отклонений, тем он гениальнее, да? Я чокнутый шизофреник, пидор, говно и поэтому я – гений, а не быдло, так? А я вот – нормальный человек. Считаю свою нормальность, свою принадлежность к нормальным людям – необходимым и единственным условием нормального, нор-маль-но-го существования! И мне не нравится, когда со мной проделывают всякие психологические штуки – я не собираюсь смаковать всю эту хрень и упиваться своими, как у Воронович выражаются «непродук-тив-ными состояниями». Если мне нужно заправить машину, я еду на заправку. Если мне нужно сделать апгрейд своим профессиональным навыкам, я иду на курсы и плачу там преподавателям. Если я в жопе, то я иду к человеку, который вытащит меня из жопы… Но я не получил ничего, что помогло бы мне…

Илья взбесился. Он хотел быть спокойным и рассудительным, но не смог – какого лешего тот вообще затеял этот разговор? Неужели у человека нет ни капли такта, если не к своему собеседнику, то к самому себе – тому, который еще три часа назад был таким счастливым, смеялся, называл другого «братишка» и обнимал за плечи.