– Доктор, что же мне делать?

Лисич выдохнул через нос и наконец позволил себе взять сигарету. Чиркнул, затянулся, с достоинством кашлянул и черным оценивающим взглядом просканировал директорскую жену сверху вниз – с коротко стриженной головы до носков бежевых замшевых сапог. Под сапогами наплыла тоненькая сероватая лужица растаявшего снега.

– Сколько лет было вашему любовнику?

Директорская жена растерянно тронула серьгу в правом ухе, подтянула декольте канареечной кофточки, оправила складку на короткой кожаной юбке, переменила скрещенные в круглых лодыжках ноги, потопталась по лужице.

– 35 лет, всего на три года старше моей доче…

– Найдите себе любовника моложе.

За дверью в коридоре резко и протяжно скрипнула дверь, старик (или старуха?) скрипя половицами прошлепал (прошлепала?) в туалет в конце коридора. Хлопок, щелчок засова.

– А вы сами, как думаете? – каркнул Лисич.

Шум сантехнического водопада, скрип засова, обратный скрип половиц и двойной протяжный вопль двери, заткнувшейся с поворотом ключа.

– Да где же… Да разве я найду еще такого…. молодого, доктор?

– А вы сами, как думаете?

Женщина моргнула, шумно сглотнула, смахнула какую-то пылинку с толстых коленей и вдруг приосанилась, закинула ногу на ногу, зашлепала губами. Лицо ее осветилось торжеством, подбородок заходил ходуном:

– Да как же! Я… Да я… Да меня… Да я такая… Да по мне прокурор Пресненского района сохнет, как мальчишка… Да я! Да не найду? Моложе найду! Да я двух найду! Да я… Да меня…

Через час воодушевленная и звенящая, как песнь Победы, она открывала сумочку и отсчитывала купюры Лисичу:

– Вы – чудо, доктор! Вы – доктор, колдун! Я-то думала умру из-за этого сучоныша, а вы мне жизнь вернули. Вы мне… жизнь спасли, доктор!

Лисич прыгнул к директорской жене помочь с пальто. Она прильнула к Лисичу мощным торсом, Лисич отстранился, с лакейским видом пересчитал купюры, убрал в карман.

– Ах, да-да, доктор, я понимаю… Я слышала… этика эта… профессиональная, вам нельзя… Жаль. Но я, – скользнула по его руке. – Буду вас рекомендовать.

Жеманно шмыгнула сухим носом, развязно сунула платок Лисича ему же во внутренний карман пиджака, развернулась, распахнула дверь и уже на пороге, тряхнув стриженной головой:

– Буду вас рекомендовать, доктор!

Лисич захлопнул за ней дверь, повалился на кушетку, вытянулся и счастливо уставился в потолок. Вспомнил про платок, достал, понюхал, бросил на пол и снова замер.

Дома директорская жена уселась в шелковом кимоно на бархатный тапчан, приложила телефонную трубку к уху и к часу ночи растрезвонила по всей Москве всем директорским женам о сегодняшнем экспириенсе:

– Да-да… Представляешь, как в кино… Самый настоящий аналитик… психо.. аналитик! Исцелил! Да… Думала никогда не оправлюсь от смерти мамочки… Так несвоевременно она меня оставила…. Так неожиданно…. А щас… Чувствую! Нет-нет, не молод, не красив, но есть в нем что-то… чертовское, весьма таинственное… Как в кино… Да!

Лисич вошел в моду. Лисич стал незаменим.

Его звали на юбилеи и дни рождения в дорогие квартиры, на помолвки и поминки в дорогие рестораны, на мальчишники в бани, на девичники в бильярдные. К его чахлой груди рады были прижаться прекрасные декольте вечерних платьев, его обнимали руки в изумрудах и рубинах.

Дверь доктора Лисича с респектабельной латунной табличкой открывалась и закрывалась каждые полтора часа, впуская и выпуская клиентов.

Лисич завел много носовых платков. По вечерам он нежно спускал их, испачканных тушью и помадами разного цвета в ванную, радостно полоскал там, отстирывал, любовно развешивал-расправлял на сушилке, а по утрам с улыбкой выглаживал горячим утюгом каждый смятый уголочек. Прыскал одеколоном и убирал в верхний ящик стола своего кабинета. В нужный момент он протягивал платок к зареванным щекам и раскрасневшимся носам. Клиентки вцеплялись в них, как в кислородную подушку. Некоторые даже пытались незаметно умыкнуть платок доктора Лисича – доктор Лисич скромно отводил глаза. Маленькие квадратики ткани, идеально чистые и отутюженные, благоухающие уверенностью и тактичностью, стали визитной карточкой доктора Лисича.

Осчастливленные Лисичем жены приводили мужей. Мужья приводили на перевоспитание любовниц. Матери – вконец оборзевших детей. Он принимал по шесть-семь клиентов в день, без выходных. Страстно срывался ночами по хорошо оплаченным вызовам. Работы было много. Один Лисич уже не справлялся. Чернел лицом. Сильнее клонился на бок. Надрывнее кашлял. Ткань серого пиджака топорщилась на спине, обрисовывая уже очевидный горб.

На помощь пришла Воронович. К тому моменту она успела выскочить замуж, переехать к мужу, защитить диссертацию по какой-то там трам-па-пам науке, родить сына и развестись. Звонок бывшего патрона застал ее в день обратного переезда в свою квартиру. Она сидела на узле с вещами и, высыпав из кошелька все деньги, что были, на ладонь, отсчитывала копейки на еду. Рядом в кроватке гулил сын, над его прозрачным лобиком вились две тонкие пряди бледно-рыжих волос. На пачку макарон с тушенкой не хватало пяти копеек. До нищенской получки оставалось четыре дня.

– Замужем? – каркнул в трубку Лисич.

– Разведена, – просто отозвалась Воронович.

– Умница, – одобрил Лисич.

На следующий день Воронович ожидала патрона в его стильной приемной. Бывшую коммуналку было не узнать. Соседей к взаимному облегчению Лисич переселил в отдельные квартиры на Воробьевы горы. Коридор в ярком свете изящных люстр блестел паркетом, по которому, покачиваясь на высоченных шпильках, гордо вышагивала Секретарша с высокой стеной начеса выбеленных волос. На широких накладных плечах секретарша несла длинный пиджак, под пиджаком Воронович с трудом разглядела короткую юбку. Женщины посмотрели друг на друга с колким интересом.

Такие как Воронович сюда не ходили. С таким племенем молодых девиц как Секретарша Воронович была не знакома.

Воронович приняла на колени, обтянутых той самой еще институтской красной юбкой, маленькую кофейную чашку и, хлебнув кофе, вкуснее которого не пробовала, потянулась.

Патрон распахнул дверь большого сумеречного кабинета, сощурился на Воронович и объявил секретарше о неприёмом дне.

Та передернула накладными плечами, как затворами, и приготовилась к непростым рабочим часам. Не пустить. Уговорить, пригрозить, подольститься, обмануть… Лишь бы выполнить приказ великого, обожаемого доктора Лисича.

Надо быть Лисичем, чтобы из однообразной шеренги в десяток девиц на шпильках и коротких юбках, что пришли устраиваться к нему на работу секретаршами, в секунду, без тени сомнения, сверкнуть глазом в одну. Единственную. Верную. Которая наденет камуфляж, возьмет гранату и пойдет на баррикады. Если надо. Если об этом попросит доктор Лисич.

– Никого, – каркнул Лисич и хлопнул дверью кабинета.

Собственно, как такового метода у Лисича еще не было. Была некая идея. Та, что выстроилась в голове у Лисича еще когда он доцентом и старшим научным сотрудником кружил по коридорам института чего-то-там трам-па-пам СССР. Была также некая практика, аккуратно подложенная под идею. Случаи, которые выходили за выкроенную ранее идею, решались индивидуально – интуитивно и вдохновенно. Теория сводилась к следующему. Человек несчастен, когда он не может реализовать своих желаний. Если только дело не в финансах, все остальное Лисич обязывался решить со 100% гарантией. Доктор Лисич убеждал клиентов, что их желания законны, позволительны и легко реализуемы. Он давал клиентам свою волю и благословение, а счастливые клиенты платили деньги. Заскучавшей жене чиновника он разрешал – Боже мой, кому нужна ваша верность?! – завести любовника. Ее мужу – еще древние греки предпочитали мальчиков для утонченных наслаждений! – любовника. Толстухе – кто вам сказал, что от пирожных вы будете хуже? Ах, муж? Ну так пусть ему будет хуже от ваших пирожных. Не отказывайте себе ни в чем! – обжираться. Извращенцу – а еще я, доктор,… это… кажется… в общем… с собаками очень-очень люблю… – Э-э-э… Ни что не ново под луной! Ни что! – помогал найти доступные, комфортные способы поддерживать свои наклонности без асоциального накала, самоуничижительной ярости и в строгой конфиденциальности.