Только Лисич не унывал. Посветлевший лицом он строил планы, каркал, прятал под капюшон длинного черного жакета горб и летал на костылях от одной встречи с правильным гражданином к другой.

– Возвращайся, – каркнул Лисич в телефонную трубку Воронович. – Хватит бездельничать.

Так появился знаменитый психотерапевтический театр у Арбатских ворот. Это был Метод. Лисич больше не нуждался в штучном элитном клиенте – его влекли массы. Массы, полных скрытой ненависти. Лисич чувствовал: он понял это время и снова ухватил самую его суть. Ненависть пожирала людей изнутри и жаждала выхода. Он, Лисич, вскроет этот нарыв!

– Надо работать с группами! – ковылял Лисич по квартире Воронович, – пять-шесть групп в день, группы по восемь человек. Сотни освобожденных нами людей в месяц! Таков теперь наш бизнес-план.

На раздобытые Лисичем под верные поручительства кредиты они сняли целый этаж в доме у Арбатских ворот. Из трех огромных смежных комнат выстроили хитро устроенное театральное пространство. Первая комната выглядела как обычный кабинет групповой психотерапии с диванами, креслами и пуфами пока… Пока не открывалась штора-занавес, протянутая вдоль стены, и тогда обнаруживалось, что никакой стены нет. Перед участниками группы раскрывался зрительный зал с рядами пустых сидений, а сама комната превращалась в сцену. Комнаты поскромнее были отданы под администрацию, врачебный кабинет и приемную – скромного в духе времени минималистичного убранства. Новых клиентов с независимым видом встречала Секретарша – коротко стриженная по моде, в плоских мокасинах, вся утянутая в потертый деним.

Работа пошла. Лисич вдохновенно освобождал массы от ненависти. Он продавал им право ненавидеть. Разрешал ненавидеть со всей яростью и злобой, на какую только хватало сил. Лисич и Воронович раскрывали занавес, и клиенты обнаруживали себя перед пустым зрительным залом. Они робко, с дрожью в коленках, озираясь и стыдясь друг друга подходили к краю сцены, как статисты, впервые попавшие на съемочную площадку. Лисич обожал этот момент. Сидя за шторой, невидимый и могущественный, он каркал в микрофон:

– Так пусть воздастся вашим обидчикам прямо здесь! Сейчас вам можно все! Кресла этого зрительного зала только кажутся пустыми. На самом деле там сидят они – в каждом кресле от партера до галерки – они. Люди, которые заслуживают вашей ненависти! Вы узнали их. Так скажите им, скажите (повышая тон), скажите, как сильно вы ненавидите! Они должны знать это! Они обязаны это услышать. Они заслуживают этого! Ну, смелее! Уничтожьте их напором вашей ненависти! Покажите, как могущественна ваша ненависть!

Начинал Лисич тихо, буднично. Оставлял длинные паузы между словами, точно дожевывал что-то. Незаметно переходил на меццефорте, через форте к фортиссимо. Его голос гремел и скрежетал в огромном зале, наполненном призраками.

Клиенты ненавидели на совесть. Хрупкие девушки, поплывшие женщины, чистенькие и прилизанные менеджеры младшего и среднего звена визжали и орали, изрыгали матершину, с диким ревом бросали в зал реквизит – стулья, столовые и чайные сервизы, помидоры и яйца.

И это – тоже работало. Безнаказанная ненависть действовала на клиентов благотворно. Лица разглаживались, плечи расправлялись, в глазах появлялись веселость. Очередь на сеансы росла с каждым днем. В апреле Секретарша бесстрастно записывала клиентов на декабрь:

– 25 декабря, это будет вторник, вам удобно? Нет? Тогда могу предложить вам место между новогодними праздниками и 23 февраля. Нет, я не издеваюсь, я знаю, что сегодня 13 апреля. «Пораньше» нельзя. Вы записываться будете?

Кто пустил слух, что у Арбатских ворот «изгоняют чертей», точно неизвестно. Кажется, впервые эти слова, правда, не в лоб, а в окружении многочисленных смягчений – «как бы», «похоже на то», «вроде бы» – прозвучали в репортаже журналиста городской газеты.

Пробежавшись глазами по строчкам газеты Лисич чуть не заплакал от обиды – почему он об этом не догадался сам? «Изгоняют чертей»…. Точно! Вот оно, вот о чем его Метод! Но через край Лисич не хватал. Себя Лисич и Воронович представляли скромно «психотерапевтами» и вслух ни про каких чертей не врали. Но врать другим не мешали.

– Бизнес! Это просто бизнес! – объяснял Лисич Воронович.

Их приглашали на утренние шоу для домохозяек. Зрительницы читали с экранов: «Лисич-Воронович – философ, психотерапевт, экзорцист». На экранах рыжая Воронович и черный Лисич рассказывали, как однажды после пятидневной медитации у подножия тибетских гор Лисичу спустилось откровение – его Метод, который должен был навсегда избавить людей от ненависти и сопутствующих ей многочисленных болезней, подарить мир в душе и мир во всем мире. Лисич начертил на кусочке бумаги все детали откровения, потом спустился к своей хижине, впервые за несколько лет побрился, положил в рюкзак горстку риса, паспорт, кусочек мыла и пешком через горы отправился к ближайшему аэропорту, откуда вскоре вылетел в Москву.

У Арбатских ворот в окружении журналистов и полицейских стояли тетки с крестами и иконами. Они изнемогали от правоверного гнева, сыпали проклятиями в адрес колдунов, требовали немедленного закрытия бесовской конторы. Лисич, стоя под зонтиком, который держала над ним Воронович, счастливо улыбался в камеры, и в камеру же приглашал теток на свои сеансы – в тепло и уют психотерапевтического театра, где их ненависти и гневу будет привольнее.

Развлекательное телевидение свое дело знало. В несколько месяцев журналисты окутали имена психотерапевтов таким черным мистическим туманом, что Воронович, чувствуя, что сама уже сходит с ума, начала в тайне от Лисича бегать к коллегам на супервизии. Коллеги завидовали ее успеху и деньгам и говорили одно: «Это не хорошо и не плохо. Это просто есть». Воронович кивала.

Последним испытанием стала программа известного ведущего, который посвятил все время феномену Лисич-Воронович. За пять минут до окончания передачи серьезный журналист вытащил из рукава последний козырь, на который намекал всю программу, но из жадности не показывал: самым естественным образом у него оказывалось, что Лисич и Воронович – один и тот же человек. И это – человек-оборотень. По необходимости он принимает то женское, то мужское обличье. Далее немного доказательств. Маскируется герой программы плохо. Всем видно – крупным планом стройные ноги Воронович – ноги эти скорее мужские, чем женские. Всем видно – крупным планом Лисич в растянутом длинном свитере с капюшоном – женская грудь замаскирована под горб!

– Таким образом, нами установлено совершенно точно. Не существует по отдельности экзорцистов Воронович и Лисич. Есть один человек Лисич-Воронович. Но – томный взгляд подведенных глаз на зрителей – человек ли это? Заставка, реклама.

Воронович взвыла, швырнула утюгом в телевизор. Поревела, покурила, умылась холодной водой, сделала макияж. Выписала от своего имени на свое имя рецепт на транквилизаторы, достала из сумки печать, подышала, решительно трахнула на рецепт. Спустилась к машине и поехала на работу.

Лисич, напротив, обожал метро. Там, с развернутыми на коленях цветными таблоидами, обитали его поклонницы. Лисича узнавали в поездах, просили об автографах и сфотографироваться на фоне уплывающих вагонов. Было даже, что две неуклюжие тетки в длинных черных юбках и черных платках на голове с шепотом «он!», переходящим в радостный визг «Он! он!», скакали за ним по эскалатору, чтобы поцеловать нижний краешек его длинного вязаного свитера. Пока одна целовала, другая незаметно вырезала кусочек вязаной ткани с правого бока на сувенир.

Лисич целый день смеялся, просовывал два скрюченных пальца в аккуратную дырку на боку и каркал:

– Заплатку ведь можно поставить, а? Хороший свитер! Люблю!

Мистическая чушь вокруг сеансов работала не только на популярность психотерапевтов, но и на эффективность самого Метода. Клиенты, уверовав во всемогущество наставников, исцелялись, бывало, мгновенно. Впечатлительные девушки в разгар спектакля ненависти вдруг бросались на пол и бились в конвульсиях. На сцену вбегали врач с двумя санитарами, уносили девушек в комнатку с кушеткой, где приводили в чувство. Неопределенно верующая Воронович отворачивались и украдкой быстро-быстро крестилась. Девушки стуча зубами об край стакана с водой и блестя глазами с восторгом рассказывали, как что-то почувствовали. Почувствовали, как нечто чужое и злое оставляет их навсегда-навсегда. И это было прекрасно. Страшно. Но прекрасно!