Часы еще не пробили четыре утра, когда в комнату осужденного вошли люди. Занд так крепко спал, что пришлось его разбудить. Он открыл глаза, как обычно, с улыбкой, хоть и догадывался, что их привело.

– Неужели я так крепко спал и уже одиннадцать утра? – спросил он.

Последовал ответ, что нет, но его просят дать свое позволение переменить время казни, ускорив ее; власти опасаются столкновения между студентами и армией, и, поскольку численность солдат велика и они вооружены, это может закончиться для его друзей большой бедой. Занд ответил, что готов идти хоть сейчас, вот только ему хотелось бы, по старинной традиции воинов, отправлявшихся в бой, принять в последний раз ванну. Словесного согласия было недостаточно, поэтому ему принесли перо и бумагу и твердой рукою и ничуть не изменившимся почерком он начертал:

«Я благодарю власти Мангейма за то, что они предвосхитили мои насущнейшие желания и на шесть часов ускорили мою казнь.

Sit nomen Domini benedictum [46].

В тюремной комнате,

20 мая, утром, в день моего освобождения.

Как только Занд передал бумагу судейскому секретарю, к нему подошел доктор, чтобы, по обыкновению, перевязать его рану. Занд посмотрел на него и улыбнулся.

– Стоит ли? – спросил он.

– Вы будете чувствовать себя увереннее, – отвечал доктор.

– Что ж, тогда приступайте, – сказал Занд.

Принесли ванну. Занд лег в воду и попросил аккуратно причесать свои длинные и красивые кудри. Когда с туалетом было покончено, он надел редингот, сшитый по немецкой моде, – короткий, с выпущенным поверх воротом рубашки, – и обтягивающие белые панталоны, которые и заправил в сапоги. После этого он сел на кровать и некоторое время шепотом молился вместе со священниками. В заключение он процитировал две строчки из Кёрнера:

Он простился с доктором и священнослужителями, говоря:

– Голос мой взволнован не от малодушия, но от благодарности.

Когда святые отцы предложили сопроводить его к эшафоту, он отвечал так:

– В этом нет нужды. Я готов ко всему, благодарение Господу и моей совести. К тому же я ведь и сам без пяти минут священник!

И когда один из них спросил, не уходит ли он из жизни, испытывая ненависть, Занд сказал:

– Боже мой, а разве я когда-нибудь ненавидел?

С улицы донесся нарастающий шум, и Занд повторил, что он готов и просит располагать собой, как господам судейским будет угодно. В этот момент вошел палач с двумя подручными. На нем был длинный черный сюртук, под которым он прятал свой меч. Занд приветливо протянул ему руку. Однако господин Видеман не решался приблизиться: он смутился и попытался скрыть меч от взгляда Занда.

– Подойдите же, – сказал ему осужденный. – И покажите мне свое орудие. Я никогда его не видел, и мне любопытно посмотреть, как оно выглядит.

Герр Видеман, бледный и дрожащий, протянул ему меч. Занд внимательно осмотрел его, провел пальцем по режущей кромке.

– Что ж, лезвие острое, – заметил он. – Если рука ваша не дрогнет, все будет хорошо.

И он посмотрел на плачущего господина Г.

– Вы окажете мне любезность и проводите меня до эшафота, не правда ли?

Господин Г. кивнул в знак согласия, поскольку ответить не мог. Занд взял его за руку и проговорил уже в третий раз:

– Господа, чего же мы ждем? Я готов.

Когда они вышли во двор, Занд обнаружил, что заключенные прильнули к окнам и плачут. И хотя он никогда их прежде не видел, они были для него как добрые товарищи: каждый раз, проходя мимо двери, за которой, как все знали, лежит убивший Коцебу студент, они приподнимали свои цепи, чтобы его не побеспокоить.

Все население Мангейма вышло на улицы, по которым должны были провезти осужденного. Тут же были расставлены и многочисленные патрули. В тот день, когда был зачитан приговор, судейские по всему городу искали коляску, чтобы доставить Занда к месту казни, но никто, даже каретники, не захотел ни сдать ничего внаем, ни продать. Пришлось приобрести экипаж в Гейдельберге, не говоря о том, для чего он потребовался.

Коляска эта ждала Занда во дворе, и он сел в нее вместе с господином Г.

– Сударь, – шепнул он на ухо своему спутнику, – если вдруг вы увидите, что я побледнел, произнесите вслух мою фамилию – только лишь фамилию, слышите? Этого хватит.

Экипаж с Зандом выехал из тюремных ворот на улицу. Толпа в один голос закричала: «Прощай, Занд! Прощай!» Множество людей теснилось на мостовых, смотрело сверху, из окон. Ему стали бросать цветы, и несколько букетов даже упало в коляску. Это зрелище и приветственные крики заставили Занда, до того сохранявшего поразительное хладнокровие, ощутить, как на глаза вопреки его желанию накатывают слезы. Отвечая жестами на доносившиеся со всех сторон приветствия, он проговорил едва слышно:

– Господи, умоляю, дай мне отвагу!

Первая волна народного волнения улеглась, и кортеж тронулся в путь в полнейшей тишине. Время от времени кто-нибудь выкрикивал: «Прощай, Занд!» – и над толпой взвивался платочек, указывая осужденному, откуда именно донесся возглас. По обе стороны от коляски шли двое тюремщиков с черной креповой повязкой на рукаве, а позади ехал второй экипаж с представителями городской управы.

Было очень холодно. Всю ночь шел дождь, и мрачное, затянутое тучами небо, казалось, разделяло всеобщую печаль. Занд был слишком слаб, чтобы сидеть, поэтому привалился к плечу сопровождавшего его господина Г. Спокойное и умиротворенное, хоть и несколько изможденное страданиями лицо его с открытым и чистым лбом и привлекательными, пусть и не в классическом понимании, чертами выглядело постаревшим, как если бы терзания его продолжались не четырнадцать месяцев, а много лет. Наконец кортеж прибыл на место казни, окруженное кавалеристским батальоном. Занд оторвал взгляд от неба и увидел эшафот.

Снова ласково улыбнулся и, выходя из экипажа, сказал:

– Что ж, до сих пор Господь давал мне силы.

Директор тюрьмы и те из сопровождающих, кто оказался поближе, поддержали его, помогая взойти по ступеням. За то короткое время, пока длилось это восхождение, Занд согнулся от боли, но, оказавшись наверху, выпрямился со словами:

– Так вот где мне предстоит умереть!

И, прежде чем подойти к стулу, на который ему полагалось сесть для проведения казни, он повернулся и посмотрел на Мангейм, а потом пробежал взглядом по окружавшей его толпе. В этот миг сквозь тучи пробился солнечный луч. Занд поприветствовал его улыбкой и сел, куда было велено.

По правилам осужденному предстояло во второй раз прослушать приговор, и у него спросили, чувствует ли он себя достаточно сильным, чтобы проделать это стоя. Занд отвечал, что попробует и вся надежда на то, что, если не хватит сил телесных, сила духа ему не изменит. Он тотчас же встал с рокового сиденья и попросил господина Г. побыть с ним рядом, чтобы он мог опереться на него, если начнет падать. Эта предосторожность оказалась излишней: Занд не пошатнулся ни разу.

Когда приговор был оглашен, он сел на стул и громко произнес:

– Умирая, вверяю себя Господу…

Но тут господин Г. прервал его:

– Занд, что вы обещали?

– Вы правы, – отвечал тот. – Я позабыл.

Больше толпа не услышала от него ни слова, но, торжественно вскинув правую руку, он произнес вполголоса так, чтобы слышать его могли только те, кто находился в непосредственной близости:

– Господь мне свидетель, я умираю за свободу Германии!

И, по примеру Конрадина[47], он перебросил в толпу, через головы солдат, его окружавших, скрученный носовой платок.

Палач приблизился, чтобы обрезать ему волосы. Поначалу Занд этому воспротивился.