– Это для вашей матушки, – сказал ему господин Видеман.

– Слово чести? – спросил Занд.

– Слово чести.

– В таком случае стригите, – сказал Занд, подставляя голову палачу.

Тот состриг всего несколько прядей, из тех, что спадали на спину, а остальные стянул лентой на макушке. Затем палач сложил ему руки на груди. Но из-за раны такая поза была для Занда болезненна, и он невольно опустил голову. Тогда ему велели положить руки на бедра и в таком положении привязали их веревками. Когда же пришел черед завязать осужденному глаза, Занд попросил господина Видемана так наложить повязку, чтобы он мог до последнего мгновения видеть свет. Желание его было исполнено.

Глубокая, смертная тишина повисла над эшафотом и толпой. Палач извлек свой меч, подобно молнии полыхнувший алым, и нанес удар. Тотчас жуткий крик вырвался из двадцати тысяч грудей разом: голова не упала – склонившись к груди, она еще держалась на шее. Палач ударил снова, и на этот раз отрубил голову и часть руки.

В ту же секунду, как ни противились солдаты, цепь была прорвана. Мужчины и женщины устремились к эшафоту и носовыми платками собрали кровь до последней капли; стул, на котором сидел Занд, разбили и унесли по кусочкам, а те, кому ничего не досталось, стали отрезать запятнанные кровью кусочки эшафота.

Голову и тело поместили в задрапированный черной тканью гроб и под охраной большого отряда военных доставили обратно в тюрьму. В полночь останки Занда в полнейшей тишине, без факелов и фонарей, вывезли на протестантское кладбище, где год и два месяца тому назад был похоронен Коцебу. Едва ли не украдкой вырыли могилу, опустили туда гроб, после чего тех, кто участвовал в погребении, заставили поклясться на Евангелии, что они никому не откроют места, где похоронен Занд, пока их не освободят от этой клятвы. После этого на могилу уложили заблаговременно и аккуратно снятый пласт дерна, чтобы никто не увидел свежевскопанной земли, и ночные могильщики удалились, оставив охрану у кладбищенских ворот.

По сей день они лежат в двадцати шагах друг от друга, Занд и Коцебу. Коцебу – напротив ворот, на самом почетном мечте, и на надгробии его выгравированы такие строки:

В отличие от этого помпезного, высокого монумента, как мы уже говорили, разместившегося на самом видном месте кладбища, место захоронения Занда нужно искать в левом дальнем углу, если смотреть от ворот. И только дикая слива, с которой всякий прохожий походя срывает пару листков, растет на этой могиле, лишенной всяких пометок.

Луг, на котором казнили Занда, до сих пор в народе зовется Sands Himmelfartsweise, что означает: «Луг, на котором Занд вознесся на небо».

В конце сентября 1838 года мы были в Мангейме, где я остановился на три дня, чтобы собрать все, какие только можно, сведения о жизни и смерти Карла Людвига Занда. Но и по прошествии этих дней, сколь старательно я ни искал, материала у меня все еще было недостаточно – то ли я обращался не к тем людям, то ли, будучи иностранцем, вызвал у них недоверие. Словом, уезжал я из Мангейма разочарованным. Посетив маленькое протестантское кладбище, где похоронены в двадцати шагах друг от друга Занд и Коцебу, я приказал своему вознице поворачивать на Гейдельберг. Не успели мы отъехать, как возница, которому была известна цель моих изысканий, по собственному почину остановил экипаж и спросил, не желаю ли я увидеть место, где Занда казнили. Он указал на холмик посреди луга, рядом с ручьем. Я охотно согласился и, оставив экипаж на дороге, подошел к указанному месту. Узнать его можно было по рассеянным тут же, на земле, веткам кипариса и цветам бессмертника и незабудок.

Разумеется, это зрелище только подстегнуло мой исследовательский интерес. Меня все больше огорчала перспектива уехать, почти ничего не узнав. И тут я приметил господина лет сорока пяти или пятидесяти, прогуливавшегося на некотором удалении от того места, где стоял я сам. Он, должно быть, угадал причину моего приезда и посматривал на меня с любопытством. Решив предпринять последнюю попытку, я направился к нему.

– Бог мой, сударь, я иностранец и путешествую по Германии, собирая ее богатейшие поэтические традиции, – сказал я ему. – Судя по вашему взгляду, вы знаете, что привело меня сюда. Быть может, вы сможете мне что-нибудь рассказать о жизни и смерти Занда?

– А с какой целью, сударь? – спросил у меня этот неожиданный собеседник на ломаном французском.

– С самой что ни на есть немецкой, уверяю вас, сударь, – ответил я. – Судя по тому немногому, что мне удалось узнать, Занд представляется мне одним из тех исторических персонажей, которым саван, запятнанный кровью, придает еще большее величие и поэтичность. Во Франции о нем не знают, и мне бы не хотелось, чтобы кто-то поставил его на одну доску с каким-нибудь Фиески[48] или Менье[49]. Моя цель – насколько возможно, просветить умы моих современников на сей счет.

– Я помог бы вам в ваших трудах с огромным удовольствием, сударь, но, как вы заметили, я почти не говорю по-французски. Вы совсем не знаете немецкого, так что изъясняться нам было бы очень сложно.

– Об этом не тревожьтесь, – ответил я. – В экипаже меня ждет переводчик, вернее, переводчица, которой, надеюсь, вы останетесь очень довольны. Она говорит по-немецки, как Гете, и, готов поспорить, завязав с ней беседу, вы расскажете все.

– Если так, идемте, – сказал мой собеседник. – Буду очень рад оказаться вам полезным.

Мы подошли к экипажу, дожидавшемуся нас на дороге, и я представил своего нового добровольного помощника своей спутнице. Обменявшись формулами учтивости, они вступили в диалог на чистейшем саксонском диалекте.

Пусть я не понимал ни слова, но быстрота, с которой сыпались вопросы, и обстоятельность ответов позволяли судить, насколько увлекательна эта беседа для обоих. Наконец, по прошествии получаса, я захотел узнать, как продвигается дело.

– И что же?

– А вот что, – отвечала моя переводчица. – Ты – счастливчик. Этот господин – именно тот, кто тебе нужен.

– Мсье был знаком с Зандом?

– Мсье – директор тюрьмы, в которой Занда содержали, господин Г.

– Неужели?

– Все девять месяцев, то есть с того момента, как узника привезли из больницы, мсье виделся с ним ежедневно.

– Это просто чудо!

– Но и это еще не все: мсье был в экипаже, в котором Занда везли на казнь; мсье вместе с ним поднялся на эшафот; в Мангейме существует один-единственный портрет Занда – и он хранится у господина Г.

Я с жадностью ловил каждое ее слово: алхимик мысли, я открыл свой тигель и обнаружил в нем золото.

– Спроси еще, – спохватился я, – позволит ли мсье записать все то, что он пожелает мне сообщить.

Моя переводчица исполнила просьбу. Господин Г. посмотрел на меня.

– Я согласен, – сказал он.

Он сел к нам в экипаж, и, вместо того чтобы отправиться в Гейдельберг, мы вернулись в Мангейм и остановились у здания тюрьмы.

Господин Г. целиком и полностью оправдал мои надежды. С самой искренней любезностью и величайшим терпением он вспоминал детали каждого события и обстоятельства и отвечал на мои вопросы с дотошностью профессионального чичероне. Когда же, наконец, о Занде было все сказано, я поинтересовался, каким образом в то время проходили казни.

– Пожалуй, я дам вам рекомендательное письмо к одному господину в Гейдельберге, – сказал он. – От него вы получите все интересующие вас сведения.

Я с признательностью принял письмо и, тысячу раз его поблагодарив, попрощался с господином Г. Письмо было надписано следующим образом: «Господину доктору Видеману, Хаупт-штрассе, 111, Гейдельберг».