Сейчас, когда я пишу эти строки, ничто в мире меня не беспокоит, и я надеюсь, что и ваша жизнь будет течь спокойно и мирно до тех самых пор, пока души наши не повстречаются, преисполнившись новой силы, чтобы разделить вечное счастье во взаимной любви.

Сколько я себя знаю, я именно так и жил – в безмятежности и мужественной, неутомимой любви к свободе, и желания мои были возвышенны. Таким я и умру.

Да пребудет Господь с вами и со мной.

Ваш сын, брат и друг,

С этого момента ничто не могло поколебать его умиротворения. Днем он разговаривал охотнее и веселее, чем обычно, спокойно спал, просыпался не раньше половины восьмого и говорил, что чувствует себя лучше, за что и благодарил Господа.

Приговор был оглашен, и вскоре все узнали, что казнь состоится 20 мая, то есть через три полных дня после того, как заключенному объявили о признании его виновным.

С позволения Занда к нему стали пускать людей, желавших с ним поговорить, – разумеется, тех, кого он сам захочет видеть. Из числа этих посетителей трое задержались в камере дольше всех прочих, и об этих встречах мы расскажем подробнее.

Один оказался майором из Бадена, командиром того самого патруля, который задержал или, вернее, подхватил умирающего Занда и доставил в госпиталь. Он спросил, узнаёт ли его Карл. У того же на момент, когда он нанес себе второй удар, мысли настолько перепутались, что лицо майора он если и видел, то мгновение, но зато сумел в подробностях вспомнить одежду, что была на нем год и два месяца тому назад, тем более что это была парадная форма. Когда же заговорили о том, что Занду предстоит умереть таким молодым, майор пожалел его, на что собеседник ответил с улыбкой:

– Между нами всего одна разница, господин майор: я умру за свои убеждения, а вот вы – за чужие.

Следом за военным явился молодой студент из Йены, они с Зандом познакомились в университете. Юноша в это время пребывал в Бадене и захотел навестить Карла. Встреча получилась очень трогательной, и гость пролил немало слез. Но Занд утешил его с обычной своей безмятежностью и спокойствием.

Позже рабочий попросил допустить его к Занду, с которым, по его словам, они вместе учились в школе в Вундизеле. И хотя имя его ничего Занду не сказало, он все же попросил его впустить. Оказалось, это – один из тех мальчишек, которые под предводительством Карла защищали башню на горе Катариненберг. Занд, конечно же, сразу его вспомнил. В разговоре он с особой нежностью вспоминал родные края и любимые горы, а потом передал привет своей семье и просьбу к матушке, отцу, братьям и сестрам не печалиться о нем, ибо посланник, который принесет им эту его последнюю весточку, подтвердит, что смерти он ждет в самом спокойном и приподнятом расположении духа.

Вслед за рабочим встречи попросил один из гостей Коцебу, который в тот день видел Занда на лестнице. Он спросил, признает ли он, что совершил преступление, и раскаивается ли. Занд ответил ему:

– Я целый год размышлял перед тем, как совершить задуманное, и думаю об этом последние четырнадцать месяцев. Так вот, мнение мое нисколько не переменилось: я сделал то, что должен был сделать.

Когда этот последний посетитель удалился, Занд попросил позвать к нему господина Г., директора тюрьмы, и сказал ему, что хотел бы перед казнью поговорить с палачом, дабы выяснить у него, как ему держаться и что делать, чтобы облегчить его труды. Господин Г. попытался возразить, но Занд настоял со своей обычной мягкостью, и в конце концов директор тюрьмы пообещал, что пошлет за палачом, как только тот прибудет из Гейдельберга, где проживает.

Остаток дня прошел в новых посещениях и беседах философского плана, в ходе которых Занд излагал собственные социальные и религиозные теории, и речи его отличались даже большей ясностью и возвышенностью мысли, чем обычно. Директор тюрьмы, от которого мне все это и стало известно, сказал, что всю жизнь будет жалеть, что не догадался пригласить стенографиста, чтобы зафиксировать на бумаге этот монолог, сравнимый с платоновским «Федоном»[45].

Наступила ночь. Несколько часов Занд что-то писал. Кто-то высказал предположение, что это была поэма, но только он, по всей видимости, сжег написанное, потому что от него не осталось и следа. В одиннадцать он лег и проспал до шести утра. На следующий день он снова подвергся перевязке, по-прежнему чрезвычайно болезненной, кою и вытерпел с поразительной стойкостью, и даже не лишился чувств, как это иногда случалось, и ни разу не застонал. Он не врал: перед лицом смерти Господь милостью Своею укрепил его силы.

Когда с перевязкой было покончено, Занд, как обычно, прилег, а господин Г. устроился у изножья кровати, когда дверь отворилась. Вошел мужчина и поздоровался с господином Г. и Зандом. Директор поспешно встал и голосом, дрожащим от волнения, которое ему не удалось скрыть, проговорил:

– Господин, который только что вас поприветствовал, – это герр Видеман из Гейдельберга. Вы желали с ним поговорить.

Лицо Занда моментально осветилось какой-то странной радостью, и, приподнявшись на постели, он сказал:

– Добро пожаловать, сударь!

Он предложил посетителю присесть рядом с кроватью, взял его за руку и стал благодарить за оказанную ему любезность, причем с такой искренностью и таким ласковым голосом, что растроганный господин Видеман не нашелся с ответом. Занд попросил его поговорить с ним немного и ответить на его вопросы, прибавив ободряющим тоном:

– Ни о чем не тревожьтесь, сударь, я вас не подведу. Я не шелохнусь, даже если вам потребуется ударить дважды или трижды, чтобы голова отделилась от тела, – я слышал, так бывает. Пускай вас это совершенно не заботит.

Вслед за этим Карл, опираясь на господина Г., встал, чтобы проделать при участии палача эту странную и жуткую репетицию драмы, в которой на следующий день ему предстояло сыграть главную роль. Господин Видеман усадил его на стул, объяснил, как принять требуемую позу, и они обсудили все детали экзекуции. Занд, узнав все, что желал, попросил палача не спешить, чтобы все было сделано так, как нужно, а потом заранее поблагодарил его, добавив, что впоследствии будет лишен этой возможности. После этого осужденный снова лег, и палач вышел из его комнаты более бледным и шатающимся, чем он сам. Все эти подробности мне поведал господин Г., потому что беседа с Зандом повергла герра Видемана в такое волнение, что сам он впоследствии ничего не мог вспомнить.

Следом за господином Видеманом явилась тройка священников, с которыми Занд говорил на религиозные темы. Один оставался с ним в течение шести часов и при прощании сказал, что ему поручено взять с Занда слово, что тот не станет говорить с народом перед казнью. Занд дал обещание и добавил:

– Даже если бы я и захотел, то не смог бы. Голос мой так ослаб, что народ меня бы не услышал.

В это время на лугу, по левую сторону от дороги на Гейдельберг, возводили эшафот – платформу высотой в 5–6 футов и по 10 футов в длину и в ширину. Толпа, с большой долей вероятности, должна была собраться огромная: участь Занда волновала многих, к тому же близилась Троица. Опасаясь студенческих волнений и предосторожности ради, власти утроили тюремную охрану, а также вызвали из Карлсруэ в Мангейм генерала Нойштайна с двенадцатью сотнями пехотинцев, тремястами пятьюдесятью кавалеристами и артиллерийской ротой, прихватившей с собою и орудия.

Девятнадцатого мая, во второй половине дня, в город, как и ожидалось, приехало большое количество студентов, которые и расселились по окрестным деревням. Было решено перенести казнь с одиннадцати часов утра завтрашнего дня на пять. Однако этого нельзя было сделать, не получив согласия Занда: по правилам осужденного могли казнить только через три полных дня после прочтения ему приговора. И поскольку Занда ознакомили с его участью только в десять тридцать утра, он имел полное право прожить до одиннадцати.