Молодой человек вернулся в гостиницу, где и отобедал за табльдотом[42], пребывая в настроении настолько приподнятом, что обратил на себя внимание других постояльцев своей манерой разговора, попеременно оживленной, простой и возвышенной. В пять пополудни он в третий раз явился к Коцебу, который в этот вечер давал в своем доме званый ужин. Несмотря на это, прислуга получила распоряжение впустить Занда. Его провели в маленький кабинет, дверь которого выходила в прихожую. Вскоре появился сам Коцебу.
И тогда Занд разыграл драму, заранее отрепетированную с другом А. С. Испугавшись за свое лицо, Коцебу заслонил его руками, открывая грудь. Занд тут же вонзил кинжал ему в сердце. Испустив один-единственный крик, Коцебу на нетвердых ногах шагнул к креслу и повалился на него, опрокинувшись на спину: он был мертв.
На этот крик прибежала девочка лет шести – одна из этих очаровательных немецких малышек с личиком херувима, голубыми глазами и длинными струящимися волосами. Она бросилась к телу Коцебу, испуская душераздирающие крики и называя его папой. Стоявший у двери Занд не вынес этого зрелища и тут же, не сходя с места, по самую рукоять вонзил себе в грудь кинжал, сплошь измаранный кровью Коцебу.
Каково же было его удивление, когда, несмотря на ужасную рану, которую он сам себе нанес, он не ощутил приближения смерти! Не желая даваться живым в руки сбежавшейся на крик прислуге, он поспешил на лестницу. Как раз в это время по ней поднимались гости. При виде бледного окровавленного юноши с кинжалом в груди они с криками расступились вместо того, чтобы его задержать. Занд спустился по лестнице и выскочил на улицу. В десятке шагов от него как раз проходил патруль: солдаты спешили в замок к смене караула. Занд же счел, что они прибежали на доносящиеся из дома крики, и упал посреди улицы на колени со словами:
– Отче, прими мою душу!
И, вырвав нож из раны, он нанес себе еще один удар, пониже первого, и упал без чувств.
Занда доставили в больницу и поместили под строжайшую охрану. Раны его были серьезны и все же, благодаря мастерству призванных к нему докторов, оказались несмертельными. Одна со временем даже зажила; что же касается второй, то лезвие ножа прошло между реберной плеврой и легочной плеврой, так что между этими двумя «листками» образовался зазор, где и начал скапливаться выпот. Рану не стали закрывать, а наоборот, старательно держали открытой, дабы можно было по утрам откачивать из нее скопившуюся за ночь кровь, как это делается при эмфиземе. Но, несмотря на все усилия докторов, три месяца Занд находился между жизнью и смертью.
Когда 26 марта новость об убийстве Коцебу пришла из Мангейма в Йену, университетский сенат распорядился открыть комнату Занда, где и были обнаружены два письма: одно, адресованное товарищам из «Буршеншафта», в котором он объявляет о том, что более не является членом этого братства, поскольку не хочет, чтобы они по-братски относились к человеку, чья участь – умереть на эшафоте; и другое, надписанное следующим образом: «Моим самым дорогим и самым близким», – подробнейшее описание того, что он рассчитывает совершить, и мотивы, предопределившие это решение. Письмо это пусть и длинновато, но выдержано в таком торжественном и старомодном тоне, что мы без колебаний представляем его полный текст вниманию нашего читателя:
«Всем моим близким,
верные и вечно любимые сердца!
“К чему усугублять вашу скорбь?” – спрашивал я себя и откладывал перо, не решаясь вам написать. Но вера сердец ваших была бы уязвлена моим молчанием, ибо чем глубже боль, тем скорее она пройдет, если испить ее горькую чашу до дна. Исторгнись же из души моей, исполненной тревог, жестокое и долгое мучение последней исповеди, ибо лишь ты одно, если искренне, можешь облегчить боль расставания! Вперед!
Это письмо несет вам последние прощальные слова вашего сына и брата.
Для возвышенной души нет в жизни большего несчастья, чем видеть, как Дело Господне останавливается в своем развитии по нашей вине; и самым страшным позором было бы бездействовать, когда то прекрасное, что было порождено мужеством тысяч смельчаков, с радостью пожертвовавших собой, проходит, как мимолетное сновидение, без реальных и позитивных последствий. Возрождение нашей немецкой жизни началось в последние двадцать лет, и в особенности в священном 1813-м, с бесстрашием, на которое вдохновил нас Господь. И вдруг мы видим, как отчий дом сотрясается от конька на крыше до фундамента. Вперед! Восстановим же его, пусть будет новым и прекрасным, каким и до́лжно быть храму истинного Бога!
Среди немцев мало тех, кто противится, кто готов плотиной встать на пути бурного потока высочайшей гуманности. Так почему же широкие массы в своей общности склоняются под игом порочного меньшинства? И почему, едва исцелившись, мы впадаем во зло горшее, нежели то, из которого только что выбрались?
Большинство этих совратителей – те, гнусней которых нельзя и представить! – ведут с нами игру, нас развращающую; и среди них Коцебу – самый ловкий и наихудший из всех, настоящая словесная машина, исторгающая свои отвратительные рассуждения и пагубные советы. Голосом своим он искусно отнимает у нас горечь и ожесточение против самых бесчестных мер, и монархи пользуются им, дабы усыпить нас праздным сном, древним как мир, который есть не что иное, как смерть народов. Ежедневно он гнусно предает отчизну и тем не менее, невзирая на эту измену, остается идолом для половины немцев, в ослеплении внимающих ему и не противящихся яду, который он периодически вливает в них своими памфлетами, благо возвышенная репутация поэта, соблазнительной мантией наброшенная ему на плечи, хранит его и защищает. Вдохновляемые им, немецкие монархи позабыли свои обещания и не позволят свершиться ничему свободолюбивому и благому, и если что-то подобное вопреки их воле все-таки произойдет, они объединятся с французами, только бы это уничтожить. Ради того, чтобы история нашего времени не покрылась вечным позором, он должен пасть!
Я всегда говорил: если мы хотим найти действенное и лучшее средство против упадка, в котором мы все ныне пребываем, довольно будет того, чтобы каждый из нас не боялся ни сражения, ни боли, и истинная свобода немецкого народа станет явью только в том случае, если каждый славный буржуа поставит все на карту и каждый сын отечества, готовый сражаться за справедливость, презрит все блага этого мира ради стремления к благам небесным, оберегаемым смертью.
Кто же устранит этого презренного наемника, этого продажного изменника?
Убийство противно моей природе, и я давно уже жду – в страхе, молитве и слезах, – когда же кто-нибудь опередит меня и освободит от этой обязанности, чтобы я мог и дальше идти путем приятным и мирным, который я для себя избрал. Увы! Вопреки всем мольбам и слезам моим, этот мститель не появляется; ибо каждый, так же, как и я, имеет право рассчитывать на кого-то другого, и пока все мы так и поступаем, каждый час промедления только усугубляет наше положение; ведь с минуты на минуту – о, каким позором покроем мы себя, если это случится! – Коцебу может безнаказанным уехать из Германии, чтобы в России поглотить все те богатства, на которые он променял свою честь, совесть и имя немца! Кто может уберечь нас от этого позора, если каждый из нас, если сам я не ощущаю в себе силы спасти дорогую мою родину, по доброй воле став орудием божественного правосудия?
Итак, вперед! Я сам бесстрашно устремлюсь к нему (о, не пугайтесь!), этому гнусному соблазнителю; сам убью предателя, дабы, угаснув, развращающий глас его прекратил заслонять от нас исторический опыт и помыслы Господа нашего. Неумолимое и возвышенное чувство долга толкает меня на этот поступок с тех самых пор, как я узнал, какие высокие судьбы уготованы немецкому народу в этом столетии. И с тех пор, как мне стал известен подлец и лицемер – единственный, кто мешает этому осуществиться! – стремление это стало для меня, как и для любого немца, стремящегося ко всеобщему благу, жестокой и неукоснительной необходимостью. Да будет же позволено мне посредством этого примитивного акта отмщения указать всем праведным и верным сердцам, в чем заключается подлинная опасность, и спасти от великой и близкой угрозы, над ними нависшей, наши студенческие братства, униженные и оклеветанные! Да будет позволено мне внушить страх всем злодеям и трусам, а людям достойным – мужество и веру! Разглагольствования и писанина ни к чему не ведут, лишь поступки действенны.
