Эта мысль не покидает его и 18 мая находит свое развитие в следующей записи:

«Один человек – ничто в сравнении с целым народом, как единица – с миллиардами, как минута – со столетием. Человеку ничто не предшествует и ничего не следует после него; он рождается, живет и умирает, и все это занимает какое-то время, меньше или больше, но с точки зрения вечности – это мгновение, сравнимое со вспышкой молнии. Народ же, наоборот, бессмертен».

И все же время от времени эти размышления о неизбежности политических перемен, толкающие его к кровавому преступлению, отступают на задний план, и мы снова видим доброго и веселого юношу.

Двадцать четвертого июня он пишет матери:

«Я получил ваше длинное, прекрасное письмо вместе с вещами, которые вы для меня выбрали и прислали. Лучшего я и желать не мог! При виде этого чудесного постельного белья я обрадовался, как раньше, когда был еще ребенком. Вы снова облагодетельствовали меня! Молитвы мои всегда исполняются, и мне остается лишь бесконечно благодарить вас и Господа. Я получил сразу и рубашки, и две пары чудесных простыней – все сделано вашими руками и руками Юлии и Каролине, а еще – разные лакомства и сласти. Это так замечательно, что я до сих пор прыгаю от радости и трижды повернулся на каблуке, когда открыл сверток. Примите мою сердечную благодарность и разделите, моя щедрая дарительница, радость с тем, кого вы одарили!

При всем том сегодня важный день – последний день весны, последовавшей за той весной, когда я лишился моего великодушного и славного Дитмара. Я испытываю самые разные и смутные чувства, хотя в душе моей остались всего два страстных устремления, которые, подобно бронзовым столпам, поддерживают весь этот хаос, – это мысли о Боге и любовь к отчизне».

Все это время жизнь Занда стороннему наблюдателю представляется спокойной и однообразной; гроза в душе его успокоилась; он радуется усердию, с каким учится, и своему хорошему настроению. И все же время от времени жалуется самому себе на чрезмерное пристрастие к лакомствам, которое ему не всегда удается побороть. И тогда, испытывая к себе презрение, он ругает себя ненасытной утробой, которая прожить не может без фиг или пирожных.

И пока жизнь идет своим чередом, религиозная и политическая экзальтация его остается прежней. Карл с товарищами предпринимает пропагандистскую поездку в Лейпциг, Виттенберг и Берлин и посещает все места сражений, до которых можно добраться, не слишком отклоняясь от маршрута. Восемнадцатого октября он возвращается в Йену и с еще большим усердием, чем когда-либо, садится за учебники. В университетских трудах заканчивается для него 1818 год, и едва ли кто-то мог заподозрить, какое ужасное решение уже им принято, если бы не эта последняя запись в дневнике, датированная 31 декабря:

«Последний день 1818-го я завершил в серьезном и торжественном настроении, решив для себя, что только что завершившиеся рождественские праздники – это последнее Рождество, которое я отпраздную. Если и должны к чему-то привести наши усилия, если гуманность в нашей отчизне восторжествует, если посреди этой эпохи безверия хоть какие-то благие чувства смогут возродиться и расчистить себе место – то только при условии, что этот негодяй, предатель, растлитель юношества, этот подлец Коцебу падет! Я в это твердо верю, и, пока не совершу то, что задумал, покоя мне не будет. Господи, Ты знаешь, я посвятил жизнь этому великому делу, и теперь, когда решение принято, мне остается лишь молиться, чтобы Ты ниспослал мне истинную твердость духа и мужество».

Так заканчивается дневник Занда. Он завел его, дабы укрепить свою душу, и, когда намерение было исполнено, дневник ему стал не нужен. С этого момента все помыслы его устремлены к одной цели, и план медленно вызревает в его уме. Он размышляет, как его лучше исполнить, но все впечатления и мысли, с этим связанные, держит при себе, так что никто ничего не замечает. Все видят его таким, каким привыкли видеть. И все же с некоторых пор очевидной становится его безупречная и неизменная безмятежность, сопровождаемая явным и радостным возрождением интереса к жизни. Он ничего не меняет ни в расписании, ни в продолжительности занятий; правда, с особым усердием начинает посещать курс анатомии. Даже больший интерес, чем обычно, у него вызывает урок, где профессор рассказывает о различных функциях сердца. С величайшим вниманием он изучает, в какой части грудной полости располагается этот орган, и по его просьбе некоторые опыты проделывают по два, а то и три раза. Выходя из лектория, Занд продолжает расспрашивать тех студентов, которые изучают медицину, насколько чувствителен этот орган и правда ли, что его невозможно повредить одним ударом, даже не очень сильным, без того, чтобы это не привело к смерти, – и все это со столь полнейшим спокойствием и безразличием, что окружающие ни о чем не догадываются.

Вскоре после этого А. С., один из друзей Занда, входит к нему в комнату. Карл, который слышал его шаги на лестнице, ждет его у стола, сжимая в руке перочинный нож. И, как только юноша входит, он устремляется к нему и легонько ударяет по лбу, а когда тот подносит ко лбу руки, другой рукой наносит более ощутимый удар в грудь и, довольный экспериментом, говорит:

– Когда хочешь убить человека, проще всего это сделать так: делаешь вид, что ударяешь его по лицу, и, когда он закрывает его руками, вонзаешь ему нож в сердце!

Молодые люди посмеялись над разыгранной ими же сценкой смерти, и тем же вечером А. С. рассказал об этом в питейном доме как еще об одной странности общего друга Карла, коих у него было немало. После убийства этой пантомиме нашлось объяснение.

Наступает март. День ото дня Занд становится все более спокойным, отзывчивым и благодушным. Складывается впечатление, что перед расставанием с друзьями, коих ему не суждено больше увидеть, он хочет оставить по себе неизгладимые впечатления. Наконец он объявляет, что дела семьи вынуждают его предпринять небольшую поездку, и начинает собираться с обычной для себя аккуратностью и умиротворением, какого в нем еще никто не видел. До последнего он трудится в привычном режиме, не останавливаясь ни на мгновение, поскольку остается вероятность, что Коцебу умрет или его убьет кто-то другой прежде срока, установленного для себя Зандом, и тогда ему пришлось бы пожалеть об утраченном времени.

Седьмого марта Карл приглашает друзей вечером к себе и сообщает, что отъезд его назначен на 9 марта. Все дружно предлагают проводить его компанией, но Занд отказывается: он опасается, чтобы это шествие, каким бы невинным они ни было, впоследствии не скомпрометировало его товарищей. Загодя, дабы отвести всякое подозрение, он оплачивает свое жилье еще на один семестр и уезжает один, чтобы через Эрфурт и Айзенах попасть к Вартбургу.

Оттуда он прибыл во Франкфурт, где провел ночь с 16 на 17 марта, и на следующий день отправился дальше, в Дармштадт. И вот, 23 марта, ближе к девяти утра, он уже стоит на взгорке, где мы и застали его в самом начале нашего рассказа. На протяжении всего пути он был со всеми так мил и весел, что его невозможно было не полюбить.

По приезде в Мангейм Занд останавливается в гостинице «Вайнберг» и в книге постояльцев записывается Хайнрихом. И тут же интересуется, где проживает Коцебу. Дом советника оказывается угловым и находится рядом с церковью иезуитов, и, хотя никто не может точно сказать ему букву[41], ошибка исключена…

Занд тут же отправился по указанному адресу. Было десять утра, и в доме советника ему сказали, что тот по утрам час или два прогуливается по одной из аллей городского парка. Занд попросил, чтобы ему описали аллею и костюм советника, поскольку он никогда его прежде не видел и только так смог бы узнать. Случаю было угодно, чтобы Коцебу в то утро выбрал другую аллею. Занд в течение часа гулял в парке и, не увидев никого, подходящего под описание, вернулся в дом советника. Там он узнал, что тот дома и за обеденным столом, так что принять его не сможет.