Рим вздохнул свободно, ибо у него, как и у несчастных Ченчи, пробудилась надежда, и радостно, как если бы этот акт личного снисхождения был равнозначен официальному помилованию. Однако свершилось еще одно преступление, и добрые намерения Папы развеялись, как дым. Паоло Санта-Кроче убил свою мать, шестидесятилетнюю маркизу Санта-Кроче, притом жесточайшим образом: он то ли пятнадцать, то ли даже двадцать раз ударил ее кинжалом за то, что она не пожелала признать его своим единственным наследником. От рук правосудия преступник ускользнул.
Сходство этих двух преступлений ужаснуло Климента VIII. Обстоятельства вынуждали его отправиться в Монте-Кавалло, где на следующее утро было назначено посвящение одного прелата в титулярные кардиналы церкви Санта Мария дельи Анджели. Однако это не помешало ему назначить на послезавтра, то есть на 10 сентября 1599 года, на восемь утра, встречу с монсеньором Таверной, губернатором Рима.
– Мы препоручаем дело Ченчи вам, – сказал ему понтифик, – дабы вы свершили справедливый суд, и как можно скорее.
После этой беседы с его святейшеством монсеньор Таверна вернулся в свой дворец и созвал на совет всех уголовных судей города, который и приговорил всех четырех Ченчи к смертной казни.
Окончательный вердикт был тут же оглашен. И так сильно было всеобщее сочувствие к судьбе этих несчастных, что многие кардиналы спешно отправились в Рим – кто верхом, а кто и в карете, желая, чтобы приговор, по крайней мере для женщин, был приведен в исполнение тайно и в тюремных стенах, а Бернардино, мальчику пятнадцати лет, не совершившему никакого преступления, однако вместе с остальными признанному виновным, было даровано прощение. Наибольшее рвение в этом деле проявил кардинал Сфорца, однако понтифик остался непреклонным, не дав ему ни тени надежды. И только Фариначчи, посеявшему в душе его святейшества угрызения совести, удалось добиться заверений, что Бернардо останется в живых, – и это уже в субботу утром, после продолжительных и настойчивых просьб.
К тому времени в обе тюрьмы, Корта-Савелла и Тординону, уже явились братья-утешители из разных монашеских орденов. Приготовления к этой величайшей трагедии, которая должна была разыграться на мосту Святого Ангела, заняли всю ночь, однако в камеру к Беатриче и сеньоре Лукреции секретарь суда явился только в пять утра, дабы зачитать им приговор.
Обе женщины спали, не подозревая о событиях трех последних дней. Чиновник разбудил их, чтобы сказать, что людьми они осуждены и скоро предстанут перед Всевышним.
Поначалу Беатриче была раздавлена отчаянием. Не проронив ни слова жалобы, позабыв об одежде, она поднялась со своего ложа обнаженная и шатающаяся, как если бы была пьяна. Однако скоро дар речи к ней вернулся, и она стала стенать и вопить. Лукреция приняла известие с бо́льшим самообладанием и стойкостью и начала одеваться, дабы проследовать в часовню. Но, сколько бы она ни уговаривала свою падчерицу смириться, та продолжала буйствовать, ломая руки и ударяясь головой о стену, и твердила: «Умереть! Кончить жизнь так внезапно, на эшафоте! На плахе! Господи! Господи!» Исступление несчастной нарастало, пока не достигло своей ужасающей кульминации, и только когда тело растеряло последние силы, дух ее обрел былую твердость. С этого момента Беатриче сделалась ангелом смирения и образчиком стойкости.
Придя в себя, она сразу же попросила позвать нотариуса, чтобы продиктовать ему завещание. Эта просьба была тотчас же исполнена. Как только законник явился, Беатриче, желая разом покончить со всеми земными делами, продиктовала ему свою последнюю волю, ни на мгновение не утратив спокойствия и трезвости суждений. В последних строках завещания она просила, чтобы ее останки перенесли в церковь Сан Пьетро ин Монторио, которую видно было из окон отцовского дворца и которую она особенно почитала. Пятьсот скудо Беатриче завещала монахиням конгрегации Святых Ран Христовых, а еще распорядилась, чтобы ее приданое, равное пятнадцати тысячам скудо, разделили между пятьюдесятью девушками из бедных семей, дабы те смогли выйти замуж. Место захоронения она тоже выбрала сама: ей предстояло упокоиться у подножия главного алтаря, украшенного великолепной картиной «Преображение» – при жизни она часто ею любовалась.
Вдохновленная примером падчерицы, Лукреция также сделала свои последние распоряжения. Она попросила, чтобы ее останки перенесены были в церковь Сан Джорджо, что в Велабре, тридцать два скудо завещала раздать, как милостыню, а также сделала еще множество других благочестивых пожертвований. Исполнив последние обязанности, женщины обратили свои сердца к Богу и, преклонив колени, стали читать псалмы и предсмертные молитвы.
Они молились до восьми часов ночи[27], а потом пожелали исповедаться и послушать мессу, во время которой причастились. Эти благочестивые приготовления побудили обеих к еще большему смирению, и Беатриче поставила на вид мачехе, что негоже им подниматься на эшафот в нарядных платьях. Она велела сшить два одеяния по примеру монашеских, то есть закрытых до шеи, с глубокими складками и длинными, широкими рукавами, – одно для сеньоры Лукреции, второе для себя. На платье мачехи пошла черная хлопчатобумажная материя, на платье Беатриче – тафта. Кроме прочего, девушка попросила смастерить себе маленький тюрбан – покрыть голову. Все эти одежды были им принесены, а подпоясаться несчастным предстояло простым обрывком бечевы. Вещи по просьбе женщин оставили на стуле, а сами они продолжали молиться.
Наконец женщин известили, что смертный час их близок. Беатриче поднялась с колен, и спокойное лицо ее осветилось радостью: «Достопочтимая моя матушка, вот начало нашего страстно́го пути! Нам остается только приготовиться и оказать друг другу эту последнюю услугу – помочь одеться, как мы это делаем обычно». Они облачились в те платья, что им принесли, подпоясались веревкой. Беатриче надела тюрбан, и они стали ждать, когда за ними придут.
В это время Джакомо и Бернардо также был зачитан приговор, и они также ожидали смерти. Ближе к десяти часам монахи флорентийского братства милосердия со святым распятием прибыли в Тординону и остановились у входа, дожидаясь, когда выведут несчастных братьев. В этом месте и в это время едва не случилось большое несчастье: желающих посмотреть, как будут выводить осужденных, в замке-тюрьме оказалось множество; кто-то, высунувшись в окно, случайно столкнул цветочный вазон с землей, едва не пришибив им монаха, который с горящим факелом в руке выступал перед распятием. Вазон пролетел очень близко от пламени, попутно загасив его.
В этот миг двери распахнулись. Первым на пороге появился Джакомо и тут же упал на колени, преклоняясь перед святым распятием. Он был одет в просторный траурный плащ с капюшоном, под которым не оказалось рубахи: всю дорогу до места казни палачу приказано было терзать своего подопечного раскаленными щипцами. Жаровня находилась тут же, на повозке. На нее Джакомо и поднялся. Палач усадил его, как ему самому было сподручнее, и взялся за щипцы. Пришел черед выходить Бернардино. Но стоило юноше переступить порог, как фискал[28] Рима громко объявил: «Сеньор Бернардо Ченчи, именем всеблагого Искупителя нашего его святейшество Папа Римский Климент VIII дарует вам жизнь, с тем лишь условием, чтобы вы прошли весь путь, уготованный вашим кровным родичам, от эшафота до смерти, не переставая молиться за тех, чей удел вам суждено было разделить!» Это неожиданное известие обрадовало большинство собравшихся, и монахи ордена кающихся грешников тут же сняли маленькую дощечку, висевшую у Бернардо перед глазами: было решено, что, по причине крайней юности, эшафота ему видеть не следует.
Палач, устроив Джакомо на повозке, спустился за Бернардо. Ему, как было заведено, предъявили документ о помиловании, после чего палач снял с мальчика ручные кандалы, посадил его на повозку к брату и закутал в великолепный плащ, расшитый золотым галуном: несчастный Бернардино шел на казнь с обнаженными плечами и шеей. Те, кто не ожидал увидеть в руках у палача такой богатый плащ, удивлялись недолго; им объяснили, что это тот самый плащ, который Беатриче преподнесла Марцио, дабы склонить его к убийству Франческо Ченчи, и что после казни Марцио он достался палачу. Вид огромного скопления людей привел юного Бернардо в такое смятение, что он упал в обморок.
