Как мы уже поняли, Беатриче подвергли допросу во всех его видах, и знаем теперь, что они собой представляли. Дадим же слово писцу, который при этом присутствовал и записал следующее:
«Сколько ее ни допрашивали, признаваться она не пожелала, поэтому двум стражникам было приказано перевести ее из узилища в камеру пыток, где ее ожидал палач. Он обрил ей голову, усадил ее на низкую скамеечку, раздел, разул, связал руки за спиной веревкой, пропущенной через блок на потолке комнаты и привязанной к колесу с четырьмя рукоятями, вращать которые были приставлены еще двое.
Раньше чем натянуть веревку, мы снова спросили, готова ли она повиниться в отцеубийстве. Однако, презрев показания брата и мачехи, ими подписанные, которые ей снова были предъявлены, она отрицала все, говоря: “Вешайте меня, делайте что хотите! Я сказала правду, и ничего другого вы от меня не услышите, даже если разорвете меня на части!”
И тогда палачи подняли ее на веревке, привязанной к вышеозначенному колесу, на высоту двух футов или около того и оставили так висеть, пока сами читали “Отче наш”, а потом стали заново спрашивать на предмет обстоятельств оного отцеубийства и его участников. Но она не пожелала ничего сказать, кроме того, что уже было сказано, и все повторяла: “Вы убиваете меня! Убиваете!”
Тогда мы приказали поднять ее повыше, на четыре фута, и стали читать “Радуйся, Мария”. Но не дошли и до середины, как она притворилась сомлевшей.
Палач окатил ее ведром воды. Холодная вода привела ее в чувство, и она вскричала: “Господи! Я умерла! Вы убиваете меня! О Господи!” – но, о чем бы ее ни спрашивали, отвечать она не пожелала.
И тогда веревку натянули еще выше и стали читать “Помилуй мя, Боже!”. Во время молитвы она не только не присовокупила свой голос к нашим, но извивалась и кричала, повторяя только эти два слова: “О Господи! О Господи!”
И снова мы стали спрашивать про отцеубийство и не получили другого ответа, кроме того, что она ни в чем не повинна, после чего девица снова впала в забытье.
Пришлось снова облить ее водой. Она пришла в себя, открыла глаза и вскричала: “Проклятые палачи! Вы убиваете меня! Убиваете!” – и не проронила ни слова более.
Уверившись, что она и далее намерена запираться, мы приказали палачу применить встряхивание.
И тогда палач поднял ее на десять футов, и мы призвали ее рассказать правду. Однако то ли у нее отнялась речь, то ли она больше не захотела говорить, а только помотала головой, давая знать, что говорить не может или не хочет.
Раз так, мы приказали палачу отпустить веревку, и она упала всем телом с высоты десяти футов до высоты в два фута, и от сотрясения у нее вывернулись руки. Она громко закричала и тут же сомлела.
Мы приказали плеснуть водой обвиняемой в лицо. Она очнулась и снова крикнула: “Презренные убийцы, вы убиваете меня! Можете вырвать мне руки, но ничего другого я вам не скажу!”
И тогда мы распорядились, чтобы к ее ногам привязали груз весом в пятьдесят фунтов. В этот момент дверь открылась и послышались голоса: “Довольно! Хватит! Не мучьте ее больше!”»
Голоса эти принадлежали братьям Джакомо и Бернардо Ченчи и Лукреции Петрони. Судьи, уверившись в непреклонном упорстве Беатриче, приказали устроить ей очную ставку с сообщниками, которые к этому моменту пять месяцев не видели друг друга.
Родные Беатриче вошли в пыточную и увидели ее на дыбе, с вывернутыми руками и всю залитую кровью, сочащейся из израненных запястий.
– Мы согрешили, – вскричал Джакомо, – и теперь пришло время покаяться ради спасения души и со спокойным сердцем принять смерть, дабы избавить тебя от этой агонии!
И тогда она встряхнула головой, словно отгоняя боль, и сказала:
– Значит, вы хотите умереть! Раз так, пускай! Пусть мы все умрем!
Беатриче посмотрела на своих палачей.
– Отвяжите меня, – сказала она. – Спрашивайте о чем хотите, и все, с чем я должна согласиться, я соглашусь; а что должна отрицать, я отвергну[24].
И тогда ее спустили на землю и развязали. Цирюльник привычным способом вправил ей руки, после чего, как она и просила, ее стали допрашивать и она во всем призналась.
Когда с этим было покончено, по просьбе братьев Ченчи всех четверых заточили в одну тюрьму. Однако уже на следующее утро Джакомо и Бернардо отправили в узилище Тординона, а женщин оставили на прежнем месте.
По прочтении признаний, содержавших все подробности убийства, понтифика охватил такой ужас, что он повелел привязать преступников к хвосту необъезженных лошадей и протащить по улицам Рима. Однако столь свирепый приговор вызвал всеобщее возмущение, и многие сановники, кардиналы и знатные сеньоры смиренно пали ниц перед его святейшеством, в один голос умоляя его отменить вердикт или, по меньшей мере, дать приговоренным возможность привести доводы в свою защиту.
– А разве дали они своему несчастному отцу возможность оправдать свои поступки, когда пришли убить его без всякого снисхождения, самым гнусным образом? – возразил Климент VIII.
Просителей оказалось так много, что Папе пришлось уступить, дав осужденным три дня отсрочки.
Без малейшего промедления за дело, столь взволновавшее всех, взялись лучшие и знаменитейшие адвокаты Рима. Составив бесчисленное множество пояснительных записок и защитительных речей, в назначенный день они предстали перед святым отцом.
Первым выступил ученый муж Никколо Анжели. И с самых первых слов так велико было его красноречие, что собравшиеся затрепетали, выказав тем самым свое сочувствие к осужденным. Встревоженный таким поворотом дела, Климент VIII приказал ему замолчать.
– Выходит, если среди вельмож найдется отцеубийца, то сыщется и адвокат, который возьмется его защищать? – в возмущении вскричал он. – В это просто невозможно поверить! Нам такое и в голову не приходило!
После столь суровой отповеди его святейшества все притихли, за исключением Фариначчи, который, черпая смелость в мысли о священном долге, на него возложенном, ответил почтительно и в то же время твердо:
– Святой отец, мы явились сюда не для того, чтобы защищать преступников, но чтобы спасти невинных. Ведь если нам удастся доказать, что кто-то из обвиняемых был вынужден себя защищать, что не возбраняется законом, надеюсь, ваше святейшество его помилует. Ведь наряду со случаями, когда закон позволяет отцу убить свое дитя[25], есть и случаи, оправдывающие отцеубийство. Об этом и пойдет речь, если, конечно, ваше святейшество позволит нам говорить!
Климент VIII был столь же терпелив, как и вспыльчив. Он выслушал оправдательную речь Фариначчи, особо настаивавшего на том, что Франческо Ченчи перестал быть отцом в тот день, когда совершил насилие над своей дочерью[26]. Доказательством этого насилия было прошение, направленное Беатриче к его святейшеству, в котором она, по примеру сестры, умоляла его вызволить ее из отцовского дома и отдать в монахини. К несчастью, как упоминалось ранее, прошение это исчезло и, невзирая на кропотливые поиски, в папской канцелярии о нем не нашлось ни единого упоминания.
Понтифик затребовал все документы по делу и отправил адвокатов восвояси. Приказание его было исполнено всеми, за исключением Альтьери, шедшего последним. Преклонив колени перед папским троном, он сказал:
– Ваше святейшество, будучи адвокатом бедноты, я не мог не явиться на слушание этого дела и пред ваши очи, но я смиренно прошу у вас за это прощения!
Климент VIII милостиво велел ему подняться:
– Я дивлюсь не вам, а остальным, кто их защищает и оправдывает!
Папа принял происходящее очень близко к сердцу и бодрствовал всю ночь, изучая материалы дела вместе с кардиналом Сан-Марчелло, человеком очень умным и опытным в подобных вопросах. Заключение, к которому он пришел, передано было адвокатам, и те нашли его не только удовлетворительным, но даже дающим приговоренным некоторую надежду на помилование. Из материалов дознания следовало, что, хотя дети и восстали против своего родителя, все обиды и притеснения были на его совести, а те, что выпали на долю Беатриче, были настолько невыносимы, что девушка, можно сказать, вынуждена была преступить закон – и все это из-за тирании, злодейства и жестокости своего отца. И вот, снова поддавшись состраданию, Климент VIII приказал перевести обвиняемых в одну тюрьму и даже дать им хоть слабую, но надежду на прощение.
