Очнулся от этих жутких видений Карл, когда услышал плач братьев. Они пришли, чтобы в последний раз его обнять, прежде чем взойти на борт галеры, которая должна была отвезти их к месту назначения. Герцог глухим голосом попросил у них прощения и снова впал в отчаяние. Дети упали на землю и стали громко кричать и просить, чтобы им позволили разделить участь брата и умереть, ибо в смерти видели они облегчение своих страданий. В конце концов детей увели, но их стенания долго еще звучали в сердце приговоренного. После нескольких недолгих минут тишины в комнату вошли четверо венгров – два солдата и два оруженосца, дабы объявить герцогу Дураццо, что час его пробил.
Даже не попытавшись сопротивляться, Карл последовал за ними на балкон, где заговорщики задушили Андрея. Там его спросили, хочет ли он исповедаться. Последовал положительный ответ, и к герцогу привели монаха из того самого монастыря, где и разыгралась та ужасная трагедия. Выслушав все его прегрешения, монах дал герцогу отпущение, после чего Карл Дураццо поднялся на ноги и подошел к тому месту, где в свое время Андрея повалили на пол, чтобы накинуть на шею шнурок. Здесь он снова встал на колени и спросил у палачей:
– Друзья мои, заклинаю милосердием Божьим, скажите, остается ли у меня хоть тень надежды на помилование?
Услышав в ответ, что надежды нет, Карл вскричал:
– Делайте же, что вам приказано!
В тот же миг один оруженосец вонзил шпагу ему в грудь, а другой ножом отрезал ему голову. Труп они сбросили с балкона в сад, где тело Андрея пролежало три дня без погребения.
Покончив с этим делом, венгерский король под смертоносным своим знаменем двинулся на Неаполь, отвергнув все почести, которые ему желали оказать жители столицы, и отослав обратно балдахин, по обыкновению несомый над головою монарха при вступлении в город. Также не захотел он и говорить с посланниками неаполитанских властей, не отвечал и на приветственные клики населения. Со всем своим войском Людовик прошел прямиком к Кастель-Нуово, оставляя позади себя лишь уныние и страх. Первым повелением, которым отметил он свое вступление в столицу, было немедленно сжечь донну Канцию, хотя кара над нею и была отложена до родов. Ее, как и остальных, привезли на повозке на площадь Сант-Элиджо и бросили в костер. Молодая королевская камеристка, чью прелесть не омрачили страдания, нарядилась как на праздник и до последнего издыхания своего улыбалась с бесшабашной веселостью, насмешничала над палачами и посылала воздушные поцелуи в толпу.
Несколько дней спустя по приказу короля арестован был Годфруа де Марсан, граф Сквилачче, верховный адмирал королевства. Людовик пообещал сохранить ему жизнь при условии, что тот поможет ему захватить своего родича Корадо Катанцаро, также участвовавшего в заговоре против принца Андрея. И верховный адмирал купил свое помилование ценою подлого предательства и даже не побоялся отправить к Конраду собственного сына, дабы уговорить его вернуться в столицу. Несчастного по прибытии выдали королевским палачам, которые и четвертовали его на колесе, утыканном бритвами. Эти жестокие зрелища не только не усмирили королевский гнев; кажется, они озлобили короля еще больше. Что ни день, новые доносы приводили к новым казням, тюрьмы переполнились подсудимыми, а Людовик свирепствовал со все возрастающим запалом. Скоро люди стали опасаться, что с целым городом, а то и страной он поступит так, словно все и каждый приложили руку к убийству принца Андрея. Неаполитанцы возроптали против столь варварского владычества, и взоры их вновь обратились к королеве-изгнаннице. Баронам против воли пришлось присягнуть в верности новому сеньору, и, когда настал черед графов ди Сан-Северино, они отказались явиться к венгерскому королю все вместе, ибо опасались какой-нибудь бесчестной уловки с его стороны. Укрепившись в Салерно, они отправили к Людовику своего брата, архиепископа Руджеро, выяснить, какую участь король им готовит. Людовик Венгерский принял архиепископа c необыкновенной пышностью, назначил своим приближенным советником и протонотарием королевства. Тогда пред очи его осмелились явиться Роберто ди Сан-Северино и Руджеро, граф Кьярамонте. Принеся ему присягу, они тотчас же удалились в свои владения. Остальные бароны последовали их примеру и, пряча недовольство под личиной почтения, стали дожидаться благоприятного момента, чтобы сбросить с себя чужеземное иго.
Тем временем, не встретив никаких препятствий на своем пути, после пятидневного плавания королева Иоанна прибыла в Ниццу. Ее шествие по землям Прованса было поистине триумфальным: ее красота, молодость и пережитые несчастья – все это, включая загадочные слухи о ее похождениях, вызвало у местного населения живейший интерес. Дабы развеселить королеву-изгнанницу, всюду устраивались игрища и празднества, но и приветственные славословия, которыми Иоанну встречали в любом поселке, замке и городе, не могли развеять ее тягостной грусти, всепожирающей немой тоски и болезненных воспоминаний.
К воротам Экса ее вышли встречать местное духовенство, знать и первые лица городской управы. Они были почтительны, однако особого энтузиазма не выказали. Горожане встретили ее такой холодностью, что королева не могла не удивиться, тем более что и сопровождающие ее сановники вид имели мрачный и вымученный. Тысяча тревожных мыслей промелькнула в ее уме. Включая и самую страшную – что причиной всему козни венгерского короля. Как только королевский кортеж прибыл в крепость Шато-Арно, вельможи расступились, пропуская вперед Иоанну, ее советника Спинелли и двух придворных дам, и тут же сомкнули свои ряды, отрезав ее от остальной свиты. После чего стали по очереди охранять ворота крепости.
Сомнений не оставалось: королева отныне пленница, однако причины столь странного поступка со стороны провансальцев она понять не могла. Сколько ни расспрашивала она сановников, те, не переставая заверять ее в полнейшем своем почтении и преданности, отказывались что-либо объяснять, пока не получат новостей из Авиньона. В ожидании этих животрепещущих известий они оказывали Иоанне все почести, на какие вправе рассчитывать королева, но при этом не сводили с нее глаз и никуда из крепости не выпускали. Это новое препятствие немало огорчило Иоанну. Ей ничего не было известно о судьбе Людовика Тарентского, и в своем воображении, склонном во всем видеть новые несчастья, она то и дело представляла, как будет оплакивать его гибель.
В это время Людовик Тарентский с преданным ему мессиром Аччайоли после утомительного путешествия сошел на берег в порту Пизы, откуда отправился во Флоренцию просить вооруженной помощи и денег. Однако флорентийцы решили соблюдать абсолютный нейтралитет и, как следствие, отказались впустить его в пределы города. Утратив последнюю надежду, князь Тарентский уже готов был прибегнуть к крайним мерам, когда Никколо Аччайоли сказал ему решительным тоном:
– Сударь, людям не дано постоянно наслаждаться благополучием, ибо не счесть напастей, кои нельзя ни упредить, ни предвидеть. Вы были богаты и могущественны, а теперь вынуждены скрываться и просить других о помощи. Поберегите силы для лучших дней. Я по-прежнему богат, и у меня есть родственники и друзья, чьим имуществом я могу распорядиться по своему усмотрению. Перво-наперво попытаемся увидеться с королевой, а потом решим, что делать дальше. Сам я никогда не перестану вас защищать и повиноваться вам как своему сеньору и повелителю!
Князь принял с живейшей признательностью столь щедрые подношения и ответил своему советнику, что отдает в руки его и себя, и свое будущее, каким бы оно ни было. Приверженность мессира Аччайоли господину была столь велика, что он уговорил и своего брата Анжело, архиепископа Флорентийского, пользовавшегося большим влиянием при дворе Климента VI, склонить понтифика на сторону Людовика Тарентского. И, не тратя времени понапрасну, князь с советником и добрейший этот прелат взошли на корабль и отплыли в Марсель. Но, узнав, что королеву содержат пленницей в Эксе, они высадились в городе Эг-Морт и направились прямиком в Авиньон. Очень скоро возымели эффект личная приязнь и уважение, которое Климент VI питал к архиепископу Флорентийскому: при папском дворе Людовика приняли с отеческой добротой, на что тот вовсе и не рассчитывал. Когда пришло время преклонить перед суверенным понтификом колено, его святейшество наклонился к нему, помог подняться и поздравил с обретением королевского титула.
