Карл Дураццо и Роберт Тарентский, будучи главами двух приближенных к короне родов, спешно посоветовались и решили, что смягчить гнев венгерского монарха можно лишь полнейшей покорностью, и, оставив в Неаполе младших братьев, тотчас же отправились в Аверсу, где были расквартированы его силы. Людовик принял кузенов с живейшим радушием и спросил участливо, почему братья не приехали вместе с ними. Принцы отвечали, что младшие братья их остались в Неаполе, дабы устроить его величеству достойную встречу. Людовик поблагодарил их за столь благие намерения и тут же самым настоятельным образом попросил, чтобы юные принцы приехали к нему, ибо для него не может быть ничего приятнее, чем войти в неаполитанскую столицу в окружении всех своих родичей, и ему не терпится обнять своих младших кузенов. Карл с Робертом послушались и тотчас же отправили своих оруженосцев с поручением доставить братьев в Аверсу. Старший из этих детей, Людовик Дураццо, обливаясь горючими слезами, стал умолять остальных не ехать, а посланникам ответил, что сам по причине сильнейшей мигрени не может покинуть Неаполь. Такое ребячество, разумеется, навлекло на Людовика гнев старшего брата, и в тот же день лаконичный и прямой приказ, не допускающий никаких промедлений, обязал несчастных детей предстать перед монархом. Людовик Венгерский по очереди сердечно их обнял, ласковым тоном расспрашивал, усадил с собою ужинать и отпустил спать далеко за полночь.
Когда герцог Дураццо уединился в своей опочивальне, Лелло де лʼАквила и граф Фонди неожиданно появились подле его ложа и, уверившись, что никто их не может подслушать, поведали герцогу следующее: на утреннем совете король постановил его умертвить, а остальных принцев крови оставить при себе пленниками. Судя по тому, с каким видом Карл их выслушал, было ясно, что он не верит ни единому слову. Заподозрив предательство, он сухо отвечал, что слишком полагается на благородство кузена, чтобы поверить в такие черные наветы. Как Лелло ни настаивал, как ни умолял именем родных, которые были Карлу всего дороже, поверить и сделать, как его просят, герцог скоро потерял терпение и приказал ему убираться.
На следующий день король был с родней так же нежен – расточал ласки детям и всех пригласил с собой отужинать. То была великолепная трапеза: потоки света затопили залу, отбрасывая во все стороны ослепительные отблески; столы уставлены были золотыми вазами с цветами, распространявшими пьянящие ароматы; пенилось в кубках и рубиновым потоком лилось из амфор вино; шумным разговорам не было ни конца ни края, и лица сотрапезников раскраснелись от радостного оживления.
Карл Дураццо с братьями ужинал за отдельным столом, напротив королевского. Мало-помалу взгляд его становился все более отстраненным и мечтательным. Он думал о том, что в этой самой зале накануне своей трагической гибели ужинал принц Андрей и что те, кто приложил руку к убийству, либо умерли мучительной смертью, либо томились в тюрьмах. Королева в изгнании и вынуждена умолять чужаков о сострадании… Свободен только он, Карл Дураццо. Эта мысль заставила его содрогнуться. В душе Карл рукоплескал той утонченной изобретательности, с какой сплетены были его инфернальные интриги, а потому, стряхнув с себя грусть, улыбнулся и посмотрел вокруг себя с невыразимо гордым видом. Глупец! В этот самый миг он усомнился в неотвратимости божественного возмездия… Лелло де лʼАквила, прислуживавший за столом, склонился к нему и печально прошептал:
– Несчастный, почему не захотели вы мне поверить? Бегите, еще есть время…
Настойчивость этого человека взбесила Карла, и он пригрозил, что, если тот еще раз заговорит с ним, повторит его слова королю.
– Свой долг я исполнил, – прошептал Лелло, кланяясь. – Пусть случится все по замыслу Божьему.
Еще не затихли его последние слова, как король поднялся и, когда герцог подошел пожелать ему доброй ночи, внезапно переменился в лице и вскричал громогласно:
– Предатель! Наконец-то ты в наших руках и умрешь той смертью, которую заслужил! Но, прежде чем я отдам тебя палачу, я хочу, чтобы ты сам сознался в предательстве, совершенном тобою против нашего королевского величества, дабы могли мы не искать других свидетельств, приговаривая тебя к каре, сообразной твоим преступлениям! Послушаем, что скажешь ты, герцог Дураццо, в свою защиту. Ответь мне перво-наперво, зачем своими гнусными кознями, при содействии твоего дядюшки кардинала Перигорского, помешал ты коронации моего брата и отстранил его от власти, тем самым приблизив его злосчастную кончину? О, не пытайся отрицать! Вот письмо с твоей печатью, ты написал его тайком, однако оно публично тебя уличает. Почему, призвав нас в эти земли с целью отомстить за смерть нашего брата, смерть, которую ты сам и устроил, ты вдруг перекинулся на сторону королевы и выступил на наш город Аквилу, осмелившись поднять армию против наших верных подданных? Предатель, ты надеялся при нашем содействии взойти на трон, устранив всех прочих соперников! Ты дождался бы нашего отъезда и приказал убить наместника, оставленного нами в королевстве, и захватил бы власть в свои руки. Но на этот раз ты обманулся в своих расчетах… Совершено тобою и другое преступление, превосходящее все прочие, – государственная измена, и карать за это я буду без всякой жалости! Ты отнял у нас супругу, которую Роберт, наш дед, предназначил нам в своем завещании, о чем ты прекрасно знал. Отвечай, презренный, чем оправдаешься ты за то, что украл у нас принцессу Марию?
В гневе голос короля Людовика изменился до того, что последние слова его были похожи на рычание дикого зверя. Глаза его сверкали лихорадочным блеском, трясущиеся губы побелели. Карл и братья его пали на колени, скованные смертельным ужасом. Злосчастный герцог дважды пытался заговорить, но зубы у него стучали так сильно, что он не смог выговорить ни слова. В конце концов, бросив взгляд по сторонам и узрев своих бедных, ни в чем не повинных братьев, которых он сам же и погубил, он взял себя в руки и обратился к королю с такоюй речью:
– Сир, взгляд ваш, обращенный на меня, грозен, он страшит и обращает в трепет. На коленях умоляю, если я чем-то вас прогневил, сжальтесь, ибо Господь мне свидетель, что я не призывал вас в Неаполь с преступным намерением, но всегда, всей душой, желал и желаю вашего владычества! Не сомневаюсь, что своими злокозненными советами враги мои навлекли на меня вашу ненависть. Если я и привел армию к Аквиле, о чем вы только что упомянули, то не мог поступить по-иному, ибо таково было повеление королевы Иоанны. Но как только мне сообщили, что вы в Фермо, я отвел войска. На Господа нашего Иисуса Христа уповая, молю вас о пощаде и снисхождении в память о прошлых моих заслугах и верности перед лицом любых испытаний! Но вы рассержены и не желаете слушать, а потому я умолкаю до тех пор, пока гнев ваш не остынет. Заклинаю вас, сир, сжальтесь, ибо судьбы наши в руках вашего величества!
Король отвернулся и медленною поступью удалился. Пленников поручили Стефану Вайводе и графу Зорницу, которые и стерегли их всю ночь в комнате, смежной с опочивальней Людовика. На следующий день король еще раз выслушал советников и распорядился, чтобы Карла Дураццо зарезали на том самом месте, где удушен был бедный принц Андрей, а остальных принцев крови в кандалах отправили в Венгрию, где они впоследствии долго жили пленниками. У Карла от всех этих нечаянных несчастий помутился разум, и, раздавленный сознанием своих преступлений, страшась смерти, он совершенно потерял почву под ногами. Пав на колени и закрыв лицо руками, он содрогался в конвульсивных рыданиях, и мысли мелькали в голове его, как в чудовищном сновидении, так что он никак не мог сосредоточиться. На душе было черно, но внутренний этот мрак ежесекундно разрывали молнии, и на темном фоне отчаяния появлялись золотые видения, чтобы, одарив его насмешливой улыбкой, тут же исчезнуть снова. Потом в ушах его зазвучали потусторонние голоса. Перед глазами возникла длинная вереница призраков – совсем как в ту ночь, когда мэтр Никколо ди Мелаццо показал ему заговорщиков, одного за другим исчезавших в подземелье Кастель-Нуово. Только на этот раз каждый призрак держал в руке свою голову и тряс ее за волосы – так, чтобы обрызгать его, Карла Дураццо, своею кровью. Иное привидение размахивало кнутом или бритвой, грозя поразить его орудием своих мучений. Преследуемый этой адской толпой, несчастный открывал рот, чтобы в ужасе закричать, и тут же начинал задыхаться, так что вопль этот замирал на губах. И тогда перед мысленным взором его возникла мать. Издалека она протягивала руки, и в помрачении ему казалось, что если он с нею воссоединится, то будет спасен. Но с каждым шагом дорога сжималась, а он все бежал и бежал, оставляя на камнях по обе стороны лоскутья кожи, пока наконец, обнаженный, окровавленный, задыхающийся, не добирался до цели. И тогда мать исчезала вдали, и все начиналось сначала. А призраки неслись за ним по пятам, ухмыляясь и визжа: «Будь проклят, мерзавец, умертвивший собственную мать!..»
