По прошествии двух дней другой прелат, архиепископ Эксский, явился к королеве, почтительно ей поклонился и сказал следующее:
– Милостивая и горячо любимая наша повелительница, позвольте смиреннейшему и преданнейшему вашему слуге, от имени всех ваших подданных, просить вас о снисхождении и прощении за те тягостные, но необходимые меры, которые мы сочли должным принять по отношению к вашему величеству. К моменту вашего прибытия в Прованс совету верного вам города Экса из надежных источников стало известно, что французский король задумал отдать наши земли одному из своих сыновей, а вам возместить эту потерю другими владениями и что герцог Нормандский лично отправился в Авиньон, дабы об этом договориться. Все мы преисполнились решимости, сударыня, и Господь нам в том свидетель, сражаться до последнего издыхания, но не допустить над собой ненавистной тирании французов. Но, прежде чем начнется кровопролитие, мы пожелали сохранить вашу монаршую персону в качестве священного залога, которого никто не посмеет коснуться из страха кары небесной и который должен был отдалить от наших стен угрозу войны. Только что мы узнали, что эти гнусные претензии французами отозваны, из бреве, присланного его святейшеством из Авиньона, в коем Папа также ручается за ваше королевское слово. Мы возвращаем вам полнейшую свободу, и отныне если и попытаемся вас удержать в стенах Экса, то лишь своими пожеланиями и мольбами. Уезжайте, ваше величество, если таково ваше желание. Но, прежде чем покинуть эти земли, кои с вашим отъездом погрузятся в траур, даруйте нам надежду, что вы когда-нибудь простите то очевидное насилие, которое мы применили к вам из опасения вас лишиться, и помните: в тот день, когда вы перестанете быть нашей королевой, вы подпишете всем своим подданным смертный приговор!
Иоанна утешила архиепископа и депутацию славных жителей Экса улыбкой, исполненной грусти, и пообещала, что унесет в своем сердце вечное воспоминание об их любви и верности. В этот раз невозможно было обмануться в истинных чувствах знати и простого люда. И эта редчайшая преданность, выразившаяся в искренних слезах, тронула Иоанну до глубины души и заставила с горечью вспомнить свои прошлые заблуждения. В Авиньоне королеву ждал великолепный и триумфальный прием. Людовик Тарентский и все кардиналы, присутствующие на тот момент при папском дворе, выехали ей навстречу. Разряженные в пух и прах пажи несли у нее над головой красный бархатный балдахин, расшитый золотыми геральдическими лилиями и украшенный перьями. Красивые юноши и девушки в венках из цветов шествовали впереди, восхваляя ее на все лады. Улицы, по которым должен был пройти кортеж, были огорожены двойной живой изгородью, дома изукрашены флагами, в церквях звонили в тройной набор колоколов, как в самые большие праздники. Климент VI встретил королеву в авиньонском замке со всей пышностью, какой он умел себя окружить в торжественных случаях. Расположилась она во дворце кардинала Наполеона Орсини, который, вернувшись с перуджийского конклава, приказал построить в пригороде Авиньона, Вильнёве, это достойное королей жилище, где с тех пор и проживали понтифики.
Трудно вообразить, насколько своеобычной и шумной была в те времена столица Прованса. С тех пор как Климент V избрал его своею резиденцией, Авиньон, этот соперник Рима, успел взрастить в своих стенах площади, храмы и дворцы, в которых кардиналы и обустроились с неописуемой роскошью. Интересы целых народов и королей обсуждались в авиньонском замке. Послы всех монарших дворов, торговцы всех национальностей, авантюристы из всех стран мира, итальянцы, испанцы, венгры, арабы, иудеи, солдаты, цыгане, шуты, поэты, монахи, куртизанки – все это сонмище сновало, гудело и копошилось на городских улицах. Здесь переплелись, перепутались донельзя наречия, обычаи и традиции, помпезность и лохмотья, роскошь и нищета, продажная любовь и истинное величие. Не потому ли высоконравные поэты Средневековья в своих стихах именовали этот город не иначе как проклятым новым Вавилоном?
О пребывании Иоанны в Авиньоне и исполнении ею своих суверенных обязанностей правительницы осталось одно любопытное свидетельство. Возмущенная бесстыдством падших женщин, с которым те опошляют все чистое и достойное уважения, что есть в городе, неаполитанская королева издала знаменитый указ, первый в своем роде и послуживший образцом для законов того же толка: несчастным, торговавшим своею женской честью, отныне предписывалось жить под одной крышей и доступ в этот приют должен быть открыт во все дни года, за исключением трех последних дней Страстной недели, всем желающим, но только не иудеям, коим путь сюда был навеки заказан. Распоряжаться в этой своеобразной обители должна была избираемая ежегодно аббатиса. Также указом были установлены правила порядка и суровые наказания для ослушниц. Законники того времени подняли вокруг этого спасительного заведения большой шум. Прекрасные обитательницы Авиньона встали на защиту королевы, опровергая клеветнические слухи, сеявшие сомнения в ее собственном целомудрии; словом, все в один голос прославляли мудрость вдовы Андрея. И все бы хорошо, если бы этому хору славословий не мешал шепот несчастных затворниц, которые, не стесняясь в выражениях, обвинили Иоанну Неаполитанскую, что она препятствует их промыслу лишь затем, чтобы стать в нем монополисткой.
Вскоре к сестре, в Авиньон, прибыла и Мария Дураццо. После смерти мужа ей с двумя дочерьми посчастливилось укрыться в монастыре Креста Господня, и пока Людовик Венгерский сжигал преступников на кострах, вдова Карла облачилась в сутану, какую обычно носят престарелые монахи, и чудом села на корабль, отплывавший к берегам Прованса. Мария во всех подробностях поведала сестре о жестоких расправах венгерского короля, и скоро пришло новое подтверждение неумолимой ненависти последнего, вторя рассказу безутешной вдовы: посланцы Людовика явились к авиньонскому двору с требованием прилюдно осудить королеву.
То был великий день: Иоанна Неаполитанская выступила в свою защиту перед Папой, всеми кардиналами, в то время пребывавшими в Авиньоне, послами иноземных держав и прочими видными деятелями эпохи, которые съехались со всех концов Европы, дабы присутствовать при этом разбирательстве, не имевшем аналогов в судебной практике. Попросим читателя представить себе огромное помещение суда. В самом центре залы на высоком троне восседает, подобно главе имперского совета, наместник самого Господа, верховный и непогрешимый судья, облеченный властью светской и божественной, на земле и на небе. По правую руку его и по левую, в расставленных по кругу креслах, расположились кардиналы в пурпурных мантиях. Позади этих полновластных представителей Священной коллегии, сколько хватает глаз, теснится их свита: епископы, викарии, каноники, дьяконы, архидьяконы и все остальные чины Церкви. Перед троном понтифика установлен помост для неаполитанской королевы и ее придворных. У подножия его стоят послы венгерского короля, коим доверена роль смиренных и безгласных обвинителей, поскольку обстоятельства преступления и доказательства вины заранее обсудила комиссия, специально для этого созданная. Оставшееся место занимают, в роскоши одеяний и высокомерии соперничая друг с другом, блистательные сановники, прославленные военачальники и благородные посланники. Затаив дыхание, все, не отрываясь, смотрят на помост, откуда королева должна произнести защитительную речь. Тревожное любопытство как будто бы влечет к центру залы всю эту сплоченную массу людей, над коей кардиналы возвышаются так, как высятся великолепные красные маки над колышущимися на ветру золотыми пшеничными колосьями…
Наконец, рука об руку со своим дядюшкой, кардиналом Перигорским, и тетушкой Агнессой, появилась Иоанна. Весь облик ее был так скромен и в то же самое время горделив, лик так печален и ясен, а взгляд исполнен такой искренности и доверия, что, даже не успев еще заговорить, она покорила сердца всех присутствующих. Иоанне в ту пору было двадцать, и она находилась в самом расцвете своей величественной красоты, вот только бледность отняла краски у ее атласной, прозрачной кожи, а запавшие щеки наводили на мысль об искупительных страданиях. Среди зрителей, жадно пожиравших ее взглядом, выделялся молодой брюнет с огнем во взоре и резкими чертами лица. Он еще появится в нашем повествовании, и, дабы не отвлекать внимания читателей, скажем только, что звали этого юношу Хайме Арагонский, был он наследным принцем Майорки и охотно отдал бы жизнь за дозволение смахнуть хотя бы одну слезинку, дрожащую на ресницах королевы. Иоанна заговорила взволнованным голосом, время от времени замолкая, чтобы утереть слезы с влажных и блестящих глаз или исторгнуть вздох, который переворачивал душу. Королева рассказала с такой живой болью о смерти супруга, описала с такой ужасающей правдивостью растерянность и страх, повергшие ее в ошеломление, стоило ей узнать об этом страшном событии, поднесла руки к своему челу с таким жгучим отчаянием, как если бы хотела вырвать оттуда остатки безумия, что аудитория содрогнулась от ужаса и сострадания. Даже если в этот миг она и лукавила, смятение ее было истинным и внушало трепет. Ангел, обезображенный преступлениями, она лгала, как сам Сатана, и так же, как Сатане, ей уготована была бесконечная пытка гордыней и угрызениями совести! И вот, когда к концу своей речи королева расплакалась и попросила помощи и защиты от узурпатора своих земель, вопль всеобщего одобрения заглушил ее последние слова, многие схватились за эфес своей шпаги, и венгерские послы удалились из залы, понурившись от смущения и стыда.
