– Кто здесь хозяин, ты или я? – закричал мистер Бэлфур пронзительным голосом, но вдруг осекся и добавил примирительно: – Ну-ну, я не то хотел сказать. Что мое, то и твое, Дэви, и наоборот. Ведь кровь не вода, и на свете только мы двое носим имя Бэлфуров.

Он принялся что-то бессвязно рассказывать о нашей семье, о ее прежнем величии, о своем отце, который затеял перестраивать этот дом, о себе, о том, как он остановил строительство, не желая впустую тратить деньги. Я вспомнил про Дженет Клоустон и сообщил дяде о ее проклятиях.

– Негодяйка! – возмутился он. – Тысяча двести девятнадцать раз – это значит каждый день, с тех пор как я продал ее имущество. Я хотел бы увидеть эту ведьму поджаренной на горячих угольях. Самая настоящая ведьма! Ладно, мне надо собираться – у меня встреча с секретарем суда.

Он открыл сундук, вытащил очень старый, но хорошо сохранившийся синий кафтан без галунов, жилет и добротную касторовую шляпу, кое-как напялил все это на себя, взял трость, вновь замкнул сундук на замок и уже собрался уходить, но вдруг спохватился:

– Я не могу оставить тебя одного в доме. Мне надо запереть дверь, а ты подождешь снаружи, пока я не вернусь.

Кровь прилила к моему лицу:

– Если вы выгоните меня из дому, то больше не увидите.

Он заметно побледнел и стал кусать губы:

– Дэвид, это плохой способ добиться моего расположения.

– Сэр, – парировал я, – при всем моем уважении к вашим летам и нашему роду я мало ценю ваше расположение: меня учили прежде всего уважать себя, и, будь вы хоть десять раз моим единственным дядей, я все-таки не стану покупать ваше покровительство слишком высокой ценой.

Мистер Эбенезер подошел к окну и некоторое время глядел в него. Я видел, что он трясется и корчится, словно в судорогах. Но когда он обернулся, на лице его царила полная безмятежность.

– Хорошо, – улыбнулся он, – будем терпеть и прощать. Я никуда не уйду, и хватит об этом.

– Дядя, – воскликнул я, – что происходит? Вы обращаетесь со мной, как с воришкой. Вам неприятно, что я у вас в доме, вы ежеминутно и при каждом удобном случае даете мне это понять. Вы никогда не сможете меня полюбить. Я тоже вынужден держаться с вами грубо, хотя ни с кем не позволяю себе разговаривать в таком тоне. Зачем вы вообще удерживаете меня? Отпустите меня обратно к моим друзьям, и дело с концом.

– Ну-ну-ну, – нахмурил брови мистер Бэлфур. – Я тебя люблю, Дэви, как могу, и мы найдем общий язык, вот увидишь! Честь нашего дома не позволяет мне выпроводить тебя туда, откуда ты пришел. Поживи здесь спокойно, веди себя разумно, и через некоторое время мы придем к согласию.

– Ладно, сэр, – сдался я, – поживу у вас немного. Конечно, получить помощь от родственника куда приятнее, чем от чужих людей, а если мы и не поладим, то, надеюсь, не по моей вине.

День, начавшийся так дурно, прошел сверх ожидания хорошо. В двенадцать часов мы опять ели холодную овсяную кашу, а вечером – горячую: овсянка и эль составляли весь рацион моего дяди. Беседовал он мало и обычно выпаливал свои вопросы после долгого молчания, а когда я попытался завести с ним речь о своем будущем, он уклонился от разговора. В комнате рядом с кухней я нашел много латинских и английских книг, чтением которых с большим удовольствием занялся до вечера, – дядя не возражал. Время прошло незаметно, и я почти примирился со своим пребыванием в Шоос-хаусе – только вид моего дяди вызывал во мне беспокойство, особенно не нравилось мне то, как он смотрел на меня: искоса, боясь встретиться с моими глазами, и все время прятал взгляд.

Моя тревога усилилась, когда мне в руки попалась дешевая книжка от Патрика и Уоркера; на титульной странице я увидел надпись, сделанную, очевидно, рукой моего отца: «Моему брату Эбенезеру в пятую годовщину его рождения». Меня очень удивили эти слова, ведь мой отец, насколько я знал, являлся младшим сыном в семье: неужели, не достигнув еще и пяти лет от роду, он уже писал таким красивым четким почерком? Или он ошибся с возрастом своего брата? Маловероятно. Я старался не думать об этом, тем более что вокруг было столько интересных книг, старых и новых, в том числе труды по истории, романы и стихотворения, но мысль о почерке моего отца никак не выходила у меня из головы. Когда я вернулся в кухню, чтобы съесть очередную порцию каши и выпить пива, я первым делом поинтересовался у дяди Эбенезера, отличался ли мой отец способностями к учению.

– Александр? Нет, – ответил дядя. – Я гораздо умнее его и в детстве научился читать одновременно с ним.

Это вконец озадачило меня, я заподозрил, что Александр и Эбенезер были близнецами, и прямо спросил дядю об этом. Он вскочил со стула, и роговая ложка выпала у него из рук на пол.

– Зачем ты суешь свой нос, куда не просят? – прошипел он, схватив меня за плечо и уставившись мне в лицо; глаза его, небольшие, светлые и блестящие, как у птицы, при этом недобро мигали и щурились.

– Что вы себе позволяете? – возмутился я, отстраняясь. Я нисколько не уступал ему в физической силе и ничуть его не боялся. – Отпустите мою куртку. Так нельзя обращаться с людьми.

Мне показалось, дядя сделал над собой невероятное усилие.

– Слушай, Дэвид, – произнес он уже спокойнее, – тебе не следует говорить со мной о твоем отце. Я не хочу ничего объяснять. – Некоторое время он сидел, сжав губы, весь трясся от раздражения и не сводил немигающего взгляда с овсянки в миске. – Александр – мой единственный брат, – прибавил он каким-то бесчувственным голосом, затем взял ложку и принялся за кашу, все еще не переставая злиться.

Непредсказуемое поведение дяди, его более чем странная реакция на мой вопрос, то, что он едва меня не ударил, – все это выходило за рамки моего понимания и возбудило во мне одновременно страх и надежду. С одной стороны, я всерьез задумался над тем, что мой дядя, похоже, сумасшедший и надо его опасаться. С другой стороны, совершенно непроизвольно в голове моей начала слагаться история наподобие слышанных мною когда-то народных баллад о нищем юноше – законном наследнике и о его злодее-родственнике, который старался любыми путями отнять у молодого человека то, что тому принадлежало по праву. Если бы мой дядя не имел причин опасаться меня, он не пытался бы разыгрывать комедию с пришедшим к нему бедным племянником. Я гнал от себя эту мысль, но она прочно засела в мозгу, и я по примеру дяди стал украдкой следить за ним. Так мы сидели за столом, как кошка с мышью, пристально наблюдая друг за другом. Он больше не проронил ни звука, но что-то усердно соображал – наверняка враждебное по отношению ко мне. Убрав посуду, он, как и утром, отпер сундук, достал табаку на одну трубку, повернул стул к очагу и закурил, сидя ко мне спиной.

– Дэви, – вымолвил он наконец, – я вот о чем думаю… У меня есть немного денег, предназначенных тебе еще до твоего рождения. Я посулил их твоему отцу, понимаешь? Просто так пообещал, без всяких формальностей, в беседе за бокалом вина. Эти деньги я держал отдельно, что, конечно, очень невыгодно, но раз обещал – значит, обещал. Так вот теперь эта сумма выросла и составляет ровно… – он запнулся, – …ровно сорок фунтов! – Дядя произнес эти слова, взглядывая на меня через плечо, и почти с воплем прибавил: – Шотландскими деньгами!

Так как шотландский фунт равняется английскому шиллингу, то разница от этой оговорки получилась значительная. Кроме того, я понимал, что весь рассказ про отложенные для меня деньги лжив от начала до конца и выдуман на ходу с намеренной целью, какой – я, разумеется, не знал. Поэтому я даже не попытался скрыть усмешку в голосе:

– О сэр, вы уверены? Вы, вероятно, имели в виду сорок фунтов стерлингов?[3]

– Конечно, – ответил дядя, – я так и говорю: сорок фунтов стерлингов. И если ты на минутку выйдешь за дверь посмотреть, что творится на дворе, я достану их и кликну тебя.