– Почему я не нажрался с самого утра? – горевал вслух Телков, смоля сигареты одну за другой, – Почему не залил глаза шампанским и не вёл приятственные разговоры о засилии коррупции в России? …Вместо того, чтобы участвовать в ней в качестве дойной коровы.

Янис, как ни странно, был чистокровным испанцем. По всем линиям на ладони ему суждено было ходить на корриду, в таверну и церковь. Он просто обязан был влиться в жизнерадостный строй испанских мачо, и случайно попав в Россию, удивляться северным варварам, много пьющим и мало закусывающим. Его, жизнелюбивого южанина, должны были приводить в неистовство сложность русского языка и загадка российской души, выливающаяся в бесконечные и бесплодные разговоры. Увы, судьба как тореро сделала изящный разворот и встала перед Янисом задом. В возрасте двух месяцев он вместе с родителями попал в заснеженную Россию. Вот, занесёт же нелёгкая, а? Мать с отцом работали в испанском посольстве, а сынулю было решено отдать в советские ясли, потом русскую школу, а затем и российский вуз. Да, большого дурака сваляли его наивные родители, отдав в русскоязычную среду своё единственное чадо. Янис за двадцать два года обрусел настолько, что давал фору любому русаку. Он научился пить портвейн из горла, вести разговоры обо всём и ни о чём на прокуренных кухнях, а главное, нажил себе загадочную русскую душу, такое же неизлечимое явление, как хронический геморрой. Спохватившись, родители срочно отправили его в Барселону, учиться на юриста. Но оказалось, что болезнь крайне запущена – Яниса неудержимо тянуло домой, в Россию. Как примерный сын, он получил в Испании юридическое образование и даже пытался несколько лет работать по специальности. Днём он сидел в голубой рубашке с коротким рукавом и решал вопросы свои клиентов, а по ночам ему снилось, как он поёт дурным голосом вместе с друзьями на забубённый мотив цыганочки:

Несчастный кабальеро чувствовал, что жизнь проходит мимо. Он был в Испании инородцем, ведь даже испанский язык он знал хуже русского. Не хватало только повода, чтобы рвануть домой, в Россию.

Олежек Жучилин лежал поверх одеяла и напряжённо думал. Он не знал, куда потратить деньги. Пропить такое количество бабла было просто нереально. Проколоть и пронюхать уже возможно. А проиграть в рулетку – так вообще за несколько заходов. Можно было ещё спустить на продажных женщин и коллекцию автомобилей. Но тогда он уподоблялся чёрному рэперу с голдой на шее и носовым платком на голове, а хотелось быть всё-таки оригинальным. Некоторое время назад он был рядовым студентом заштатного института лесного хозяйства. Приходил на третью пару с чугунной от похмелья головой, думая, как бы разжиться мелочью на пиво. Его отец был директором деревообрабатывающей фабрики и обращался с сыном как папа Карло с Пиноккио, то есть изводил нотациями и норовил пройтись рубанком по всем Олежкиным выпуклостям. Папаня хотел сделать сынка преемником, таким же красным директором, как он сам. Олежка же мечтал о большем, правда, не мог этого сформулировать, но чувствовал кожей, что всё должно быть круто, клёво и в кайф. Мечты на то и мечты, чтобы никогда не сбываться. По окончании института Олег пришёл на фабрику и окунулся в конвейерную рутину. «Пилите, Алик, пилите», – повторял он себе каждое утро, – «пилите и строгайте». Но вдруг батяне удалось приватизировать фабрику. Не вынеся свалившегося богатства, он быстро умер, и двадцатипятилетний Олежка Жучилин в одночасье стал хозяином крупной деревообрабатывающей фабрики, миллионером и магнатом. Нужно было начинать жизнь сначала: не шмыгать носом, не распивать спиртные напитки на выходе из метро, а главное, ощутить себя родоначальником династии дровяных королей России. Он поменял несколько статусных автомобилей и породистых любовниц, купил палку чёрного дерева, инкрустированную слоновой костью, и некоторое время даже приволакивал ногу. Ничего не помогало, в нём не угадывался хозяин жизни. Мало того, он постоянно слышал злые шепотки на проходной: «Что такое счастье? Это когда ты проснулся, а у тебя папа Жучилин». Дни проносились, как доски на лесопилке, а Олежек никак не превращался в Олега Адольфовича.

Литературный негр Вова Губочкин пригорюнился. Приступ неврастении свалился на него, как январский снегопад. Ещё бы, в двадцать семь лет писать для всякой швали литературную подёнщину и получать гроши – кому это может понравиться? А ведь когда-то ученик 5 Б класса Вовчик Губочкин отхватил Первую премию за стенгазету «По грядкам». В этом печатном органе он числился и журналистом, и художником, и главным редактором. Судьбоносная газета камня на камне не оставила от лентяев и хулиганов из 5 Б, которые вместо того, чтобы собирать турнепс и складывать его в кузов грузовой машины, кидались корнеплодами друг в друга. Лихой журналюга Вовец Губочкин помимо первой премии от Совета дружины получил и от одноклассников. Но, понятное дело, уже не премию, а совсем даже наоборот. В ходе разъяснительной работы ему был выбит передний зуб, к сожалению, оказавшийся не молочным, а коренным. Тогда непримиримый Вован даже радовался, что пострадал за правду. Теперь же, умудрённый лысиной и брюшком, Губочкин, горюя, щупал пустое место во рту. А ведь там должен был белеть зуб. Он должен был кусать и жевать поступающую пищу, радовать знакомых девушек лучезарной улыбкой и внушать окружающим, что парень с такими зубами пойдёт далеко и надолго. А что теперь? Лишний раз не улыбнёшься – сразу видна щербинка. А она говорит о многом. Во-первых, парень-то того, из нервных, если уж зуба лишился, значит, непременно в драке. Во-вторых, парень-то того, из бедных. Если уж у него нет денег, зуб себе вставить – о чём серьёзном с ним можно говорить? В-третьих, впрочем, хватит и двух причин, чтобы, наконец, сменить профессию и вставить себе злосчастный зуб или наоборот, оплатить коронку и с голливудской улыбкой подыскивать высокооплачиваемую работу. Теперь на Вована накатил уже невроз выбора. С чего начать: с поисков работы или с похода к стоматологу? В результате изнурительной получасовой борьбы с самим собой, Губочкин пришёл к однозначному выводу – начать следует с поисков работы. Визит к стоматологу временно невозможен ввиду отсутствия средств, а идти в районную поликлинику к бесплатному зубнику очень не хотелось. Коронку он, конечно, пришпандорит, но о голливудской улыбке придётся забыть навсегда. Вовчик, задумчиво грызя шариковую ручку оставшимися зубами, стал перебирать варианты. Работу охранником и грузчиком он сразу же с негодованием отверг. Такая должность не могла в полной мере раскрыть весь мощный потенциал, притаившийся в неказистом на вид Губочкине. Государственная служба с её грошовыми зарплатами, вечными отчётами и писаниной также вычёркивалась. Оставалась работа политическим обозревателем где-нибудь в Англии или, на худой конец, в Бельгии. Правда, Вова Губочкин не знал иностранных языков, но сейчас развелось столько самоучителей, обещающих за три недели подогнать язык, что… В размышления шелкопёра вклинился телефонный звонок. Вовец автоматически поднял трубку: «твою мать, мать, перемать»… Трёхэтажный мат остался в глубоком прошлом, когда деревья были большими, а дома маленькими. Сейчас всё наоборот: деревья стали бонсаями, а дома небоскрёбами. Вот так же трансформировался и мат, он стал тридцати трёх этажным и скребёт небеса не хуже Останкинской телебашни. Литературный негр съёжился, как мокрая ондатровая шапка. Кричал огромадный начальник, глава крупного издательства Поликарп Моисеевич Свинарчук, слов в его мате не было. Совсем. И только через пятнадцать минут матоизвержения стали проскакивать нелитературные слова, которыми общаются обычные люди, когда хотят донести свою мысль до собеседника. Губочкин понял, что совершил непоправимое. Видимо, замечтавшись, попутал главного героя из одного романа и мелкого злодея из другого. С двести тридцать пятой страницы красавец сыщик уже не соблазняет прекрасных незнакомок, а пьяный в зюзю, бушует в дамском туалете. А одноглазый уродец и вырожденец на триста двадцать седьмой странице, вместо того, чтобы всех шантажировать, выносит из огня глухую старушку.