Тем временем Анна Гавриловна прибежала домой. Муж был на службе (видимо, писал две свои взаимоисключающие бумаги), а она металась от стены к стене в волнении: опять, выходит, подвела своего Власина! Ведь передала же разговор с ним постороннему! Как же это теперь объяснить даже самой себе? С одной стороны, исполнила долг прихожанки, а с другой – разве велено Иисусом Христом мужа предавать? Не из-за того ли случился когда-то, в достопамятные времена, непримиримый разлом между древним иудаизмом и юным христианством? Не в этом ли их извечный, принципиальный конфликт – в неожиданном противоречии долга перед родителями и долга перед Богом, долга перед детьми и теми же родителями, перед Богом и мужем! Можно ли жертвовать родным человеком во имя Идеи, можно ли отдать его в распоряжение Тому, Чьи пути неисповедимы? Всё ли так ясно? Всё ли так одноцветно? Оправдано ли жертвоприношение детей и близких прародителей человеческих и их чад Богу или же протест их свят? Не в том ли несчастного советского жертвователя Павлика Морозова великая ошибка – он за Бога принял власть, а за Сатану родителя своего! Мучимая такими необычными для себя сомнениями, Анна Гавриловна обхватила горло руками и, сдерживая истерику, еще быстрее заходила по комнате.

И вдруг она замерла у одной из стен, от которой собиралась метнуться к противоположной, пораженная ясной и холодной мыслью: «не она виновата в предательстве, не ее Власин и даже не его близкое начальство, а вся их сатанинская система, вся их власть во главе с теми, кому наплевать на тех, кто ниже и слабее, кто поставил себе на службу и государственный флаг, и государственный гимн, да и всю государственную идею!»

Анна Гавриловна упала на диван, словно ее покинули силы:

– Боже! Как всё ясно! – сказала она вслух и в страхе сунула себе в рот маленький, побелевший от напряжения, кулачок.

Власин не позволял ей разговаривать дома на щепетильные темы, будучи убежденным, что их квартиру прослушивают: либо свои, либо чужие. Чтобы обсудить что-то важное, Александр Васильевич и Анна Гавриловна выходили на прогулку в Булонский лес или на набережную – так, чтобы пространство вокруг хорошо просматривалось, или же они сами были бы надежно скрыты за деревьями и кустарником.

Но думать-то ей не запрещалось! Да и кто бы посмел!

Анна Гавриловна вдруг осознала, что история с Лешкой Гулякиным тоже была возможна лишь потому, что чья-то злая сила, чья-то подлая длань затолкала ее тогда в постель к чужому мужчине, и что сила эта, и рука эта те же, что не дают жить по-божески вот уже почти восемьдесят лет целому народу. И теперь, теперь эта же коварная лапища принудила Анну Гавриловну совершить очередное предательство, откровенничать с чужим, хоть и святым (!), человеком. Сколько же лет держит сия сатанинская силища в напряжении всю власинскую семью! Сколько нервов измотала: не дает жить там, где хочется семье, а всё грозится вернуть туда, где бушует ее жуткое ядро, где вылупляются из яиц ее чудовищные птенцы! Нет свободы! Нет искренности! Один лишь обман! Одна лишь подлость!

Анна Гавриловна считала себя жертвой дьявольского общественного строя, и свое пребывание во Франции, в Париже теперь понимала почти как эмиграцию. Она напрочь забыла в это мгновение, как попала сюда, кем был ее отец, кто ее муж и за счет чего существовали их семья. Ей впервые пришла в голову мысль, которая после того, как обрастет вполне реальными деталями, действительно изменит всю их с Власиным и двумя детьми жизнь.

Подполковник Алексей Аркадьевич Гулякин встречал самолет прямо на летном поле. Он немного волновался, потому что таких ролей еще не исполнял. За его спиной стояла молчаливая группа советских дипломатов, которых за день до прибытия самолета собрал Чрезвычайный и Полномочный Зеломудров и, говоря языком того же Гулякина, закрутил им всем разом хвост колечком.

– Встреча председателя правительства – дело ответственное, товарищи! И это вам даром с рук не сойдет! – многообещающе начал посол.

Он прошелся по кабинету и зачем-то внимательно посмотрел в окно – на глухую посольскую стену с ее внутренней, еще более скучной, стороны.

– Встречать дорого гостя поедут товарищи, которые зарекомендовали себя лучшим образом за последнее время. – Зеломудров оглядел трепетные лица младших коллег и хмыкнул со значением.

В этом коротком звуке не было ничего странного и тем более загадочного, потому что все зеломудровские привычки были известны задолго до его приезда. Он ценил людей по единственному признаку: «личная преданность». Поэтому каждый, кто не успел засвидетельствовать свое почтение и любовь к вновь назначенному послу, мог со спокойной душой поставить на себе и своей карьере жирный, сочащийся, если не кровью, то слезами, крест. Лучшим приемом считалось покаяние или открытое, возможно даже в письменном виде, самобичевание и, наконец, прозрение в пользу несомненно гениальной личности («Да как я мог не заявить об этом раньше! Как я, ничтожный, посмел умолчать о таком уникальном явлении! Казнить меня, да и только!») и окончательное падение ниц к разношенной обуви гения.

Так вот, этот самый звук, напоминающий капризное хныканье, призван был констатировать всё то, что считалось Зеломудровым добродетелью чинопочитания и личной преданности.

Дипломаты и те, кто пользовался дипломатическим паспортом в секретных служебных целях, беспокойно заерзали на стульях, диванчиках и в креслах. Лишь некоторые из них, те, кто успел «покаяться и признать», приосанились. И не случайно! Потому что именно они были назначены во встречающий эскорт.

Насторожили всех лишь две вещи: во-первых, то, что возглавлять встречающих посол не будет, а станет дожидаться высокого гостя в своих покоях, и во-вторых, что главой делегации «хозяев» назначен новый человечек из «липовых» дипломатов по прозвищу «Гуляй-поле» (его кличку сообщили коллеги из Франции сразу по его приезде), а по имени-фамилии – Алексей Гулякин. Да и со званием у него было так себе – всего лишь подполковник.

Как всё это объяснить, дипломаты, особенно кадровые, привыкшие к традиционным политическим интригам, не знали. Столь информированный человек как Зеломудров не мог бы пренебречь честью встретить председателя правительства, которое сам же представлял за рубежом, если бы этот самый председатель не производил впечатления «смертельно больного», то есть очень временного в политическом пространстве человека. Демонстрировать персоне с таким сомнительным диагнозом свое уважение и, тем более, преданность, было делом не только ненужным, но даже вредным.

Получалось, по мнению закоренелых дипломатических интриганов, что дни председателя сочтены.

Но что же всё-таки значило назначение Гулякина на роль главного встречающего? Зеломудрову достаточно было направить туда какого-нибудь старшего дипломата, от которого необходимо было в ближайший год избавиться, и одним выстрелом, как говорится, убить сразу двух наглых зайцев.

Значит, дело не в этом! Остается лишь предположить, что Гулякину дают возможность получить необходимый для будущей карьеры опыт и «засветить» свою крысиную мордочку в «общественном» пространстве.

Все именно так и объясняли себе неожиданное решение Зеломудрова и в связи с этим даже посчитали обязательным для себя привстать и легко, искренне поклониться серому человечку по прозвищу «Гуляй-поле».

Наступил день встречи, и «протокол» заработал. За спиной Гулякина на поле стояли не только дипломаты, но и их жены с пышными букетами цветов в руках. Деловой визит председателя с первых мгновений грозил перерасти в трогательный семейный посольский праздник.

Самолет чиркнул колесами по посадочной полосе и покатил вдаль, резко снижая скорость. Затем он мягко развернулся и пополз в сторону встречающих. Поехал трап, кто-то из местной обслуги стал быстро раскатывать красную дорожку. От здания аэропорта отделились несколько больших черных автомобилей и двинулись к началу дорожки. Из машин неторопливо выбрались с десяток туземных дипломатов и крупных начальников во главе с местным премьер-министром. Из ниоткуда образовался духовой оркестр с военными музыкантами, опутанными тяжелыми серебряными аксельбантами, в нахлобученных по самые брови высоких касках с перьями. Неуместно в этих географических координатах и явно раньше времени грянул советский гимн. Это случилось в то же мгновение, когда на верхней площадке трапа следом за чистыми, как у Божьей матери и ее младенца, ликами двух стюардесс и одного светловолосого красавца в лётной форме, появился председатель с мрачным лицом преподавателя-зануды, в очках, с яблокообразными щеками и маслянистой челкой над скошенным лбом. Председатель недовольно осмотрел европейское пространство, открывшееся перед ним, сжал полные губы, выдавив их на лице наподобие сизого пузыря, и стал спускаться к красной ковровой дорожке.