– Всё! – рассердился наконец Власин-старший. – Заткнулись оба! Я тебе говорил, Анечка, поздние дети всегда рождаются идиотами.

– Самые поздние особенно, – не унимался Максим и со смехом покосился на почти плачущего Гаврика.

– Боже мой! – всплеснула руками Анна Гавриловна. – Какое мучение быть единственной женщиной в этой казарме!

В машине Гаврик с обидой молчал и смотрел в окно. Но постепенно вид беззаботного, веселого Парижа выжал из его памяти последний разговор, и он, упираясь носом в стекло, чему-то начал слабо, мечтательно улыбаться. Максим незаметно заглянул ему в лицо и вдруг нежно обнял за плечи.

– Ты чего? – испуганно отстранился младший брат.

– Ничего, Гавр! Я пошутил! – шепнул ему Максим. – Ты не пингвин.

Гаврик заметно засмущался и благодарно улыбнулся, в то же время немало удивляясь тому, что брат первый сделал шаг к примирению. Его обычная настороженность в общении со старшим братом сменилась неосмотрительной доверчивостью. Расплата пришла незамедлительно.

– Ты просто толстый, жалкий кролик, и родители твои – старые несчастные зайцы! – вздохнув, закончил Максим.

Гаврик, задохнувшись от возмущения, резко оттолкнул руку брата и уже без всякой улыбки вновь уставился в окно. Анна Гавриловна обернулась с переднего пассажирского кресла и, удручающе глядя на Максима, покачала головой.

Она ожидала, что сыновья в этом году приедут в Париж, потому что собиралась провести с ними лето в России, на старой даче родителей в Орловской губернии, на излучине небольшой мелкой речушки. Там было так скучно и так тихо, что только в тех местах Анна Гавриловна с трепетом ощущала скрывшуюся от прошлой и нынешней власти домотканую патриархальность своей родины. Ей всегда казалось, что именно в таких, забытых людьми, но не Богом, местах хоронилась от никчемной революционной суеты печальная и добрая русская душа, которую не трогали, не беспокоили здесь лишь потому, что в этих местах и революционному бунту самому было тоскливо. Анна Гавриловна до слез любила эту тишину, эту скуку, эту «бунинскую вечность».

После «кроличьего обеда» Власин пришел домой раньше обычного, вывел жену из дома и долго шел молча впереди нее к набережной. Она, не понимая, что происходит, и думая над тем, что сейчас, видимо, наступит наказание за то, что она разоткровенничалась с отцом Василием и это стало известно мужу, похолодела. Александр Васильевич подошел почти к самой воде и сел на каменную ступеньку, ведущую к старой средневековой лодочной пристани. Он поднял глаза на остановившуюся в нерешительности рядом жену и указал ей глазами на место рядом с собой. Анна Гавриловна несмело села на темную каменную ступень, позабыв от волнения, что на ней широкая кремовая юбка, которая теперь определенно изменит цвет на самом неподходящем и неловком для этого месте.

– Надо вызывать сыновей сюда, – тихо сказал Власин, глядя на тихую, темную воду.

– Зачем? – вырвалось у Анны Гавриловны. – Мы же собирались домой, в отпуск…

– Планы изменились, Аня, – так же тихо, как и прежде, ответил муж. – Думаю, это лето следует провести здесь, всем вместе. Понимаешь?

– Не понимаю, – вдруг вспыхнула Анна Гавриловна. – Ничего не понимаю!

– Мы уже говорили об этом, – тверже продолжил Александр Васильевич. – В Москве готовится что-то очень странное. Очень! Может так получиться, что придется выбирать, где жить дальше. Но дети, которые находятся сейчас дома, связывают нас по рукам и ногам. То есть не оставляют нам выбора! Теперь ты понимаешь?

Анна Гавриловна опустила глаза и молча кивнула.

И вот теперь, когда все четверо ехали в машине, она вдруг успокоилась и подумала, что ей жаль лишь той забытой всеми «бунинской вечности», а всё остальное можно будет сохранить рядом с собой. Она с нежностью посмотрела на Александра Васильевича и неожиданно погладила его ладонью по щеке. Власин, не отрывая глаз от дороги, а рук от руля, покосился на жену и чуть заметно скривил губы в улыбке. Он будто услышал ее мысли и принял благодарность.

«Если все будет так, как видится теперь, то у нас не останется ни малейшего шанса сохранить то, что добывалось Сашей так долго и трудно – от той фантастической рыбалки в Оби до тихих вод Сены», – думала Анна Гавриловна, глядя на суетившиеся впереди тормозные огни парижских автомобилей. Она еще не знала, что будет делать, как поступать в связи с приближающимися с пугающей неотвратимостью изменениями в их жизни, но уже старательно крепила душу, сжимала кулачки и губы.

– Папа! – услышала она за спиной голос Гаврика. – Мы поедем на океан? Там яхты…

– Гаврик, – опередила мужа с ответом Анна Гавриловна, – папа за рулем… движение в Париже сложное. Ты же видишь, пробки! Оставь этот разговор, пожалуйста, на более позднее время.

– Но он же обещал! – заныл Гаврик.

– Я никому ничего не обещал, – твердо сказал Александр Васильевич. – Посмотрим по обстоятельствам.

Он был почти убежден, что не сумеет сейчас вырваться в отпуск и тем более моря, океана не увидеть ни ему, ни жене, ни детям в этом году. Александр Васильевич не мог и предположить в этот момент, что те самые обстоятельства, на которые он только что ссылался «посмотреть», как раз и вытолкнут его и всю семью из дома и приведут однажды к океану.

Приблизительно в этот же час в единственном аэропорту соседней с Францией маленькой страны сел белый советский авиалайнер, одной из пассажирок которого была начинающий дипломат, советник Чрезвычайного и Полномочного посла Раиса Ринатовна Давлетбаева. Дождик, который замочил самолет молодых Власиных, под влиянием восточного ветра перекочевал в это небольшое самостоятельное герцогство и решительно пролился на посадочную полосу и на уютное здание аэропорта.

В аэропорту Давлетбаеву, в отличие от председателя правительства, ожидал лично Чрезвычайно и Полномочный Посол Никита Матвеевич Зеломудров с женой Мальвиной Тихоновой. Он не мог противиться настоятельной просьбе самого Артема Лаврентьевича Бероева и поэтому решил на этот раз уступить чужим амбициям.

В руках посол держал изящный букетик, собранный цветочницей из альпийских дикорастущих цветов.

Ни Зеломудров, ни Мальвина Тихоновна не знали, как выглядит Раиса Давлетбаева, но это нисколько не беспокоило Никиту Матвеевича, который то ли полагал, что у него в жизни всё происходит так, как следует, независимо от внешних причин, то ли был убежден, что его и сами же к нему подойдут.

Давлетбаева была предупреждена перед отъездом Артемом Лаврентьевичем, что ее будет встречать посол, и, кроме того, она помнила по какому-то совещанию в ЦК много лет назад, что Зеломудров высокий мужчина с породистым спесивым лицом советского номенклатурного небожителя.

Раиса Ринатовна вышла в зал ожидания, катя перед собой тележку с тремя пухлыми чемоданами, объемной дорожной сумкой и пятью пакетами из магазина беспошлинной торговли, услугами которого она с радостью, которую не сумела скрыть, воспользовалась в Шереметьево перед отлетом. Эти торговые заведения тогда только-только открылись в международном аэропорту, и вокруг них постоянно нарастал ажиотаж неизбалованных дефицитными товарами советских путешественников.

Давлетбаева, подбирая дрожащими от волнения руками в том магазине бутылки виски, ликеров и коньяка, полновесные стеклянные банки с черной и красной икрой, четыре блока сигарет в глянцевой, натянутой словно тетива, прозрачной обертке, три флакона французских духов, портмоне и две дамские сумочки, еле сдерживала слезы досады. Кто бы знал, как люто она ненавидела в этот момент большевистский режим! Унизительная, мелочная процедура выбора, панически перебегавший с одной полки на другие взгляд, расплата на кассе малознакомыми зелеными деньгами и даже получение сдачи до последнего, начищенного цента – всё это собралось в душе бывшего педагога Давлетбаевой в один злобный шершавый комок и застряло в горле. В салоне самолета Раиса Ринатовна, пряча глаза от соседей, и, как ей казалось, с видом привыкшего к дорогому импортному товару человека, раскрывала пакет за пакетом и всматривалась в этикетки и в аккуратные, совершенные формы приобретенных ею покупок.