– Нормально всё, батя! Подзатыльником обойдется! Во всяком случае, на второй год не оставят, так что, можно сказать, по-большевистски, по-ленински «план-минимум» выполнен.

– Ого! Подкованный у меня старший сын! – засмеялся Александр Васильевич. – Здорово вас муштруют!

– А как же! – съязвил Максим. – Родина!

– Ты это… – испугался Власин-старший. – Того…! Что за шутки?

– Какие шутки на ночь глядя, батя? – рассмеялся Максим. – Ладно! Всё путём! Ждем депеш и бандеролей!

Разговор прекратился, Александр Васильевич устало опустил трубку в своем «верхнем» кабинете, что над посольской «субмариной».

Он начинал выполнять личный план, который пришел ему в голову в «кроличьем» ресторане. Одновременно с этим полковник Власин писал два других совершенно секретных плана – о том, как вести себя оперативному составу в случае переворота, а как – в случае его провала. Там было множество подпунктов, множество нюансов, в которых, пожалуй, никто не стал бы разбираться.

А в Москве двое его мальчишек радостно запрыгивали уже под свои казенные одеяла. Старший, Максим, засыпая, думал о юных школьницах-парижанках, и втайне мечтал сойтись с ними со всеми как можно ближе… ну, хотя бы, с одной из них! Его младший брат Гаврик в это же время видел себя на борту океанской яхты, рядом с отцом, человеком мужественным и стойким, ну, и, так уж и быть, с братом Максимом где-то на заднем плане. На Максима осуждающе поглядывала мама и кивала ему на красивое, волевое лицо Гаврика: «Гляди, балбес, как должен вести себя истинный мужчина!». Глубокие, свинцовые воды, омывавшие борт океанской яхты, резала огромная остроносая, рыбина, которую когда-то вместе с дядей Артуром Петровым поймал в Оби отец. Гаврик лучезарно улыбался маме и снисходительно косился на трусоватого старшего брата. Высокий, стройный Гаврик был прекрасен в своей мужественной ясности.

В полубреду мечтаний Гаврик всегда выглядел так, как выглядит в жизни Максим, а Максим был очень похож на Гаврика – невысокий, рыхлый, с бледным лицом.

Их жизнь только-только начиналась, а в ней уже было столько странной путаницы…

Отец Василий с трепетом в душе выслушал прихожанку Анну Гавриловну Власину и, благословив ее, отпустил.

Анна Гавриловна, как и обещала, выяснила у мужа, что за слухи расползаются по Москве о каком-то заговоре или готовящемся перевороте, и прибежала с этим к святому отцу. Разговор состоялся все в том же саду за храмом, в уютной беседке, ближе к полудню. Чаю на этот раз не было, как не было и киевского вишневого варенья, московского печенья и парижских сладких сухарей. Оба торопились – один выслушать, доложить, куда следует, и поспешить к службе, а вторая – сообщить батюшке все, что вызнала, и скоренько вернуться домой. Да и нашептывала-то Анна Гавриловна скороговоркой, нервно оглядываясь, будто выдавала страшную государственную тайну:

– Вот так Александр Васильевич, муж мой, и сказал: надо, мол, быть готовой к тому, что на родине может многое поменяться. Я к нему с вопросами, как вы велели…

– Я не велел, дочь моя, – недовольно сопя, прервал прихожанку отец Василий, – а напутствовал! Ради общего блага.

– Простите, батюшка, – покраснела Анна Гавриловна. – Мы в миру такие неловкие, такие неловкие!

– Продолжай, Анна Гавриловна, продолжай, – смягчился отец Василий.

– Так вот, батюшка, – захлебывалась взволнованная прихожанка, – муж мой не был со мной полностью откровенен по причине, вам, надеюсь, известной – всё же служба обязывает придерживаться определенных ограничений – но, так или иначе, кое-что сказал. Мы специально для этого вышли из дома в Булонский лес… погулять.

Отец Василий заметно подался вперед и чуть развернул голову ухом к прихожанке.

– Говорит, – горячо продолжила Анна Гавриловна, – какие-то ответственные и важные государственные мужи находятся нынче на распутье: думают, смириться ли с новым веянием в политике, представленной товарищем Горбачевым, а также товарищами Яковлевым, Лигачевым, Шиварнадзе и некоторыми другими, или дать им… простите, Бога ради, батюшка, не мои сии слова, лишь цитирую… веслом по заднице, чтобы летели к веселой матери вместе со своей перестройкой, гласностью и плюрализьмой. Так и сказал: «с плюрализьмой». Еще засмеялся. Слово, мол, смешное.

– М-да, смешное, – задумчиво протянул отец Василий. – Очень смешное! Ты говори, говори, дочь моя.

– Так это всё! Говорит, и так может быть, и эдак, мол. И переворот, и даже очень наоборот. Почти стихами… Бумаги он какие-то пишет, планы! На все случаи, для своих воинов! Вы ж сами их так называете! – Анна Гавриловна в страхе, что опять не вовремя сослалась на слова отца Василия, забегала глазами. – Как, мол, им быть, если рифма перевернется! Готовятся! Говорит, везде так. Я, так понимаю, батюшка, что это значит: во всех наших посольствах, во всем мире. И так, и эдак ожидают…

Отец Василий тряхнул головой:

– Выходит, скоро уже? Ежели готовятся…

– Выходит, батюшка.

– Ну и ладно! Наше дело стороннее. Мы люди маленькие, к Богу приставленные. Пусть уж миряне сами как-нибудь.

Он вдруг строго взглянул на Анну Гавриловну, быстро перекрестил ее, сунул для лобызания руку и тут же легко толкнул в плечо.

– Иди, иди, дочь моя! И о нашем разговоре забудь! Случайный он, совсем даже ненужный. Иди себе с миром! Благословляю! Бог тебе в помощь!

Сразу после ухода прихожанки отец Василий вбежал к себе в «келью», как он называл свое довольно комфортабельное жилище при храме – о пяти комнатах и двух кухнях (зимней и летней), и набрал на память московский номер. Ответил густой поставленный бас, который обычно бывает лишь у дьяконов:

– Вас слушают.

– Отец Василий, из Парижа, беспокоит.

– Угу.

– Как велено… проверил слухи.

– Угу.

– Так и есть, готовятся. Поступила команда из Центра. На два случая – если перевернут власть и если их самих… того… перевернут. Везде так, во всех резидентурах, простите за слово. Мирское оно, не от Господа.

– Угу.

– Выходит, и наверху нет согласия, коли в такие службы приходят взаимоисключающие приказы, да еще из одного и того же источника! Говорят, скоро уже, очень скоро! Вот, собственно, и всё, что могли… из наших, так сказать, Палестин. Я устно вам, лично, без бумаги. Это ничего?

– Угу.

– Благословите, святой отец!

– Угу!

– Мир и вам. Благодарствую. Целую руку.

Разговор закончился и вспотевший до исподней рубашки отец Василий торопливо перекрестился и поспешил в храм готовиться к службе. К тому времени, должно быть, уже пришли хористы – две пожилые дамочки и два среднего возраста прихожанина, все четверо из черниговских хоровых певцов, что в панике покинули Украину сразу после Чернобыльских событий, и правдами и неправдами осели во Франции.

Московский собеседник отца Василия тем временем почесал затылок, заросший густой гривой, и, обтерев пот со лба, решительно закрутил на телефонном диске важный номер:

– Подтверждается из всех источников, – сдержанно, подавляя мощный природный бас, загремел он в трубку. – Сейчас последний звонил! Так и есть: поступила команда прямо отсюда. Везде, похоже, одна и та же. Думаю, от самого Багдасарова. Уж очень хитра! И вашим, так сказать, и нашим! Человек он осведомленный, а коли и он не уверен, так не следует связываться ни с теми, ни с другими. Выжидать надо! Кто одолеет, с тем и договариваться после.

– Так и доложить? – строго спросил кто-то немолодой, со скучным, серым голосом, на том конце телефонного провода.

– Так и доложите, ежели пожелаете. Наше мнение такое! А уж наверху самим решать. Мы подчинимся любому распоряжению! Благословите!

– Бог в помощь! Благословляю, сын мой!

– Благодарствую!

Вот так решилась духовная судьба готовившегося путча. Как не было ему проклятия, так не было и благословления, которым одаривались лишь умные, осторожные информаторы. Путч повис между небом и землей: на небе о нем знать пока что ничего не желали, а на земле боялись прогадать.