Приметы нового времени сказывалось во многом. Почти сразу, например, прекратилось регулярное государственное финансирование интерната для особенно «одаренных детей из видных советских семей». Первой из проверенного педагогического коллектива сбежала директриса Раиса Ринатовна Давлетбаева, дама средних лет с крепким «фигуристым» телом, карими очами и пуком густых медных волос на затылке. Однажды утром она пришла в интернат, заперлась в своем кабинете, долго в нем возилась, чем-то гремела, куда-то звонила, потом распахнула дверь и вызвала к себе весь преподавательский и даже часть технического персонала.

– Вот, товарищи! – сказала Раиса Ринатовна, обводя руками вокруг себя и демонстрируя собранный в пакеты и узлы нажитый за семь последних лет скарб. – Собралась… Ухожу от вас, так сказать, на вольные хлеба, чего и вам желаю.

Раиса Ринатовна засмущалась от того, что сморозила глупость по причине причудливой кривизны своего советского стереотипного мышления. Она всегда опасалась, что поверхностность ее знаний будет время от времени подленько просачиваться сквозь нелепые склейки плохо усвоенных ею понятий. Успокаивала лишь общедоступная мысль о том, что «дураков в специнтернатах на руководящих должностях не держат». Ей казалось, что это усвоено всеми, хотя иной раз, заглядывая в глаза родителей некоторых своих питомцев, она начинала сомневаться так ли уж все с этим согласны.

– Да как же так, Раиса Ринатовна? – радостно возмутился физкультурник, он же завуч, Николай Николаевич Николаев, давно уже бредивший креслом, столько лет занимаемым Давлетбаевой. – Так неожиданно! Да как же мы без вас, дорогая вы наша! Неоценимая вы наша! Умница вы наша!

– Оставьте, Николай Николаевич! – раздраженно прервала его Раиса Ринатовна. – Уж кто-кто, а вы, мой милый, без меня прекрасно обойдетесь. Думаете, небось, что теперь вас назначат на эту должность?

– Я? Да что вы! Да Бог с вами! Мое дело простое – пробежки, прыжки в длину и в высоту и прочие удовольствия, – самодовольно ухмыльнулся физкультурник Николай Николаевич Николаев по прозвищу «Три Николая». Он-то был убежден, что, кроме него, на эту должность никто претендовать не смеет. Старейший член партии, верный принципам открытого и тайного информирования органов обо всех заблуждениях друзей и вылазках врагов, не блещущий образованием и не философствующий, «как некоторые», не имеющий врагов ни в преподавательской, ни в технической, ни в ученической среде, в меру пьющий, оптимистичный даже во время похмельного синдрома – все это и многое другое было достаточно серьезным аргументом, чтобы придавить конкурентов своими сухими пальцами, как вредных насекомых, и быть назначенным на должность директора специнтерната. Так что его заявление об отсутствии праздных амбиций на этот высокий пост было всего лишь необходимой позой.

– И правильно! – кивнула довольная Давлетбаева. – Правильно! Потому что на мое место уже назначена Любовь Антоновна Рукавишникова, наша скромная «биологиня».

Все растерянно обернулись назад, где в углу мышкой сидела маленькая, женщина лет тридцати пяти, с прыщавой кожей лица, сизыми, невыразительными глазками за толстенными линзами очков и бледно-розовыми, всегда дрожащими, словно в пароксизме начинающейся истерики, губами. Физкультурник по прозвищу «Три Николая» даже привстал, чтобы получше разглядеть эту хитрую подлую мышь, которая оказалась коварной крысой.

– Я?! – растерянно указала на свою плоскую грудь Любовь Антоновна и побледнела. Казалось, она вот-вот разрыдается и грохнется в обморок.

– Вы! Вам доверено! – твердо заключила Давлетбаева. Она очень не хотела оставлять вместо себя того, кто сделает всё возможное, чтобы затмить память о ней, а эта маленькая мышка, как бы ни тужилась, выше своего росточка никогда не прыгнет. И еще она предчувствовала острое наслаждение от ощущения того, как воспримет этот ее последний каприз стайка мелких, зубастых грызунов. Раиса Ринатовна любила доставлять себе необычные удовольствия.

– А как же вы, Раиса Ринатовна? Куда же вы? – запричитали все.

– А это пока секрет! Всему свое время!

– Э! – вдруг оправилась от первого шока Рукавишникова. – Я что же, теперь здесь сидеть буду?

В ее голосе как-то слишком быстро зазвучали нотки радостного возбуждения, что немедленно насторожило всех. К слову сказать, эта общая настороженность пробудила не сопротивление обстоятельствам, а скорейшее к ним приспособление. Суть ее состояла как раз в том, что исчерпывающе объясняло поведение нескольких поколений советских граждан: сопротивляться они разучились уже давно, а вот приспосабливаться, а, значит, так или иначе потворствовать развитию вредных и крайне опасных для жизнедеятельности национального организма обстоятельствам, умели и видели в этом единственный путь к спасению.

Хотя достаточно было лишь немного задуматься над механизмом работы этого процесса, и стало бы совершенно очевидно, что лозунг «свобода или смерть» куда более полезен для организма, нежели трусоватое «стерпится-слюбится». Потому что в таком случае еще, пожалуй, остается шанс выжить, а не мутировать в свою полную противоположность, выраженную уродством и слабостью. А это, как известно, природой никогда не поощряется и потому заводится ею же в зоологический тупик. Особь, вид исчезают, а, значит, исчезает и нация. Так что приспособляемость иной раз – дело крайне непродуктивное!

Но разбираться в этих философских хитросплетениях педагогический коллектив специнтерната не стал, потому что у него в этом не было ни малейшего опыта. Даже «Три Николая» немедленно уступил своим врожденным страхам и запрятал как можно глубже свои нереализованные амбиции.

– Чудесное решение! – первым воскликнул он и с тревогой впился в глаза «биологини» Рукавишниковой. – Лучше и не придумаешь! Вот ведь мудрость руководства! Вот ведь ход! Враги оторопели, я убежден!

Какие враги и почему оторопели оттого, что мелкую мышь назначили на хищный пост, никто из педагогов понять не только не мог, но даже и не намеривался сделать это. Просто мысль приняли как свежий лозунг и горячо зааплодировали.

– Браво! Поздравляем! Дорогая вы наша Любовь Антоновна! – раздавалось со всех сторон. Люди поднялись, пришли в движение, восторг неожиданно вспыхнувшей любви к мелкому грызуну грозил перерасти в массовую истерику. Раиса Ринатовна очумело оглядела коллег и подумала, что не до конца знала их, что переоценивала влияние собственной личности на каждого из них и что чаще, чем следовало, принимала их преданность за чистую монету. Она густо зарделась и резко хлопнула ладонью по столу. Все одновременно вздрогнули и разом обернулись к ней. Рукавишникова тоже привычно приподнялась и испуганно-преданно вперила подслеповатые глазки в раскрасневшееся лицо директрисы. Она вдруг с ужасом подумала, что всё это было лишь шуткой или даже испытанием на верность. И теперь всем несдобровать! Такой интернат! Такие возможности! Регулярные продуктовые заказы в спецраспределителе, блестящие характеристики, поездки в Болгарию, Венгрию, Польшу и в ГДР с делегациями по обмену педагогическим и политическим опытом, наконец, зарплата на пятнадцать процентов выше, чем в обычной средней школе – за секретность, за ответственность, за вредность, то есть за государственную полезность. Да мало ли! И всё так неожиданно обвалилось, так глупо распласталось и теперь ни за что не поднимется!

Вероятно, такие же мысли были у всех, но Раиса Ринатовна вдруг криво усмехнулась:

– Но! Но! Загалдели! Я еще пока здесь! Старый король еще не умер, чтобы орать его наследнику «да здравствует король!» Завтра! Завтра, друзья мои, наша уважаемая Любовь Антоновна вступит в свои права. А сейчас все по местам: нас ждет молодое, трепетное поколение, которому нет дела до кадровых революций! Хотя, впрочем, это и не революция, а скорее – эволюция! Не так ли, преподаватель биологии, товарищ Рукавишникова? Эволюция?

Любовь Антоновна после секундного замешательства закивала. Педагогический коллектив облегченно выдохнул и широко заухмылялся. Загремели стулья, зашелестели платья, заскрипели ботинки, и Раиса Ринатовна осталась одна в окружении нажитого ею скарба. Она грустно улыбнулась и устало махнула рукой, будто отгоняя от себя рой навязчивых мелких мошек.