Боль зубная лишь родня

ожиданью того дня.

Вот и этот день настал.

Ночь никто из них не спал.

Отодвинув чуть в сторонку

у печной трубы заслонку,

дед сидел, курил всю ночь,

отгоняя думы прочь.

Бабка, та в углу на печке

засветила богу свечку, —

пусть не числит как докуку

и пошлёт чуть счастья внуку.

Нет покою от волненья, —

мать скользит неслышной тенью,

вся поникнув от расстройства…

Лишь виновник беспокойства

спит–сопит "без задних ног",

как телёнок–сосунок:

уезжать, а он – каков! —

всё до третьих петухов,

заявился на рассвете.

Что тут скажешь… Эх вы, дети!

Спит себе, и нет забот,

хоть семнадцатый идёт.

Сладко чмокает во сне…

Вот и зайчик на стене, —

над землёю солнце встало,

на работу люд позвало.

Зайчик прыгнул на кровать.

Что ж, пора, пора вставать!

Долго ль, коротко ль сбираться, —

срок в дорогу подаваться.

И Никита – вот он, весь:

скромен, тих, посбилась спесь.

Вид немного необычный,

в первый раз одет прилично.

Что и скажет, то негромко.

Просмотрел свою котомку,

сунул мыло, щётку, пасту.

Хомутом неловким галстук.

Жжёт подошвы ног обнова

после беганья ночного. —

А! пустяк, – пройдёт, притрётся.

Подберём, коль плыть придётся

в Антарктиду на китов.

Ну а тут и так готов!

Первый шаг, он – на всю жизнь.

Время, стой! Чуть задержись,

дай подумать человеку:

можно жить как интересней

и шагать по жизни с песней;

и – пройти по ней калекой…

Дай подумать человеку!

"Что ж, готов? – Твоя берёт, —

дед тут выступил вперёд. —

Ну, присядь перед дорогой,

я скажу тебе немного…

С точки зренья старены,

спать мы нынче не должны.

И чесать лопатки тоже

вроде нам теперь негоже.

Но, скажу тебе, Никитка,

хочешь жить начать ты прытко.

Ладно, съезди, посмотри.

Только всё ж глаза протри:

вон соседский сын Данилы

сеет, пашет любо–мило;

говорит о нём народ -

будет славный хлебороб.

Иль возьми Гаврилы сына:

на завод пошёл детина,

он до техники охочий, —

будет стоящий рабочий.

Мог и ты б по их примеру.

Аль ты сразу в инженеры,

в доктора там, – как их там?"

"д-Я ещё не знаю сам…"

"Мда-а, я вижу – держишь стойко,

и науку знаешь бойко,

что есть классы, что прослойка:

пусть те – в дом, а мы – в пристройку?

Ладно, что уж тут тянуть,

коль решил, то – в добрый путь!"

Дед вздохнул, шагнул к порогу,

кукиш тыкнул в угол богу, —

(а! греши иль не греши…), —

"Ты уж нам… того, – пиши!…"

В тишине, звеняще–хрусткой,

даль полей равнины русской,

темь лесов, предхолмий синь.

Край родной, куда ни кинь!

Ты потом нам будешь сниться

журавлём, а не синицей.

О тебе, сколь жизнь отпустит,

чувство тёплой сладкой грусти

мы храним как амулет…

Только не в семнадцать лет!

А в семнадцать наш Никита, —

ну к чему тут волокита -

прелесть, воздуха дрожанье,

писк цыплят, лошадок ржанье,

охи, вздохи, провожанье, —

вскинул за спину мешок,

в дни военных лет рождённый,

у туристов утверждённый,

плеч не режет ремешок, —

и – пошёл походкой строгой.

Пыль завесой над дорогой:

мчит машина спозаранку.

Подвезти? – Один момент!

Влез Никита под брезент,

в пыльный кузов.

До свиданья!

Позади все сны–гаданья.

Сел, вздохнул, махнул рукой…

Виснет дымка над рекой.

Пахнет пылью, потом, пашней.

Пахнет… выпечки домашней

пирогами из мешка, —

есть так сразу захотелось!

И куда–то делась смелость,

видно, брат, тонка кишка.

И Никита, – в эту пору

грузовик вползал на гору,

с перебоями тянул, —

пироги все "навернул"!

Посмотрел – далёкой точкой

всё стоят и дед, и мать.

Пашня, поле, луг, цветочки, —

доведётся ль увидать?

И село уходит в даль.

Жаль? – А вроде бы не жаль…

Скрылся дом за поворотом.

Распахнула жизнь ворота:

ну, езжай смелей, Никитка!

(Не забудь: назад – калитка…)

Старики одни. Одни…

Боль зубная – та сродни

этой боли расставанья.

Что ж, теперь лишь ожиданье.