— Что ж так?

   — Не душегуб я. Наверное, Кузьма, не от хорошей жизни ты в разбой подался. И не я, ни приставы, ни сам воевода, тебе не судья. Бог тебя рассудит и воздаст за дела твои.

   — А ты хорошо рассуждаешь, Ерофеюшка. Ребята мои советовали тебя придушить и в прорубь спустить. А я полагаю — негоже.

   — Это уж как тебе будет угодно.

   — Угодно, чтоб ты ехал скорее своей дорогой.

   — Спасибо тебе. Коли есть желание выслушать меня, то скажу...

   — На путь истинный наставлять станешь?

   — А ты хотел бы всю жизнь по лесам бродяжничать, да на большую дорогу с кистенём выходить?

   — А что ты предлагаешь мне взамен?

   — Не хотел бы в Сибирь, в Мангазею податься на промысел? Свою ватагу завести. Пушного зверя промышлять. Человек ты, как я погляжу, здоровый, дерзкий, наверное, находчивый. Промысловая служба наверняка пришлась бы тебе по душе.

   — А если соглашусь? Где тебя найду?

   — В городе спросишь церковь Иоанна Богослова. Это наш приходский храм. А там каждый тебе покажет усадьбу Хабаровых.

   — А что мне со своей братвой делать?

   — Одного ещё мог бы взять. А остальные пусть сами позаботятся о себе. Могут поверстаться на казённую службу в Сибирь. Сам узрел, как это делается. Либо уйти за Каменный пояс с какой-нибудь промысловой командой.

   — Ишь ты какой скорый! всё за нас решил.

   — Сами решайте, а теперешняя житуха доведёт вас каждого до петли.

   — Стращаешь, Ерофейка.

   — А это понимай как знаешь.

Кузьма оглушительно свистнул. Ему отозвались все его сообщники. Атаман проворно взобрался по крутому склону на высокий берег. И мига не прошло, а он и вся его команда исчезли, словно их и не было. Ерофей Павлович взялся за поводья и продолжил свой путь.

Ночевал Хабаров снова у свояка. О встрече с ушкуйниками и их атаманом Кузькой рассказывать ему не стал, ничего не сообщил по возвращении домой и отцу.

Павел Хабаров встретил старшего сына сдержанно и сразу же приступил к деловому разговору.

   — По возрасту ты зрелый мужик, Ерофейка. Пора бы тебе за самостоятельное дело браться.

   — И я так думаю, — в тон ему ответил Ерофей.

   — Это хорошо, что ты так думаешь. И каковы твои намерения?

   — Своими глазами видел, как люди из воеводской канцелярии верстают мужиков на государеву службу в Сибирь.

   — Такая служба тебя манит?

   — Нет, батя. Я этого не могу сказать. Не по мне она, такая служба. Хотел бы самостоятельность обрести. А коли ты казаком сибирского войска стал, над тобой поставлен десятник, над десятником — сотник, над ними — атаман. А над всем казачьим войском стоит воевода. Над каждым рядовым казаком несть числа начальников.

   — И что же ты надумал, коли казачья служба не по тебе?

   — Предпочёл бы стать вольным промысловиком. Промышлял бы пушного зверя. Расспрашивал я многих промышленных людей, и Югова тоже. Сынок его собирается податься по весенней воде на Мангазею.

   — Хочешь к его людям присоединиться?

   — Вовсе нет. По моему разумению, сие негоже.

   — Что же, по твоему разумению, гоже? — с ехидцей поинтересовался Павел Хабаров.

   — Хотелось бы самостийность проявить, ни от каких хозяев не зависеть.

   — Ишь ты, каков самостийник выискался.

   — Промысел пушного зверя дело прибыльное. К чему делиться прибылью с теми же Юговыми?

   — Почто такая уверенность в прибыльности?

   — Обошёл все лавки гостиного двора. Узрел, как купцы наживаются на продаже пушнины. Особливо в цене соболь, горностай, чернобурая лисица. Большущие партии пушнины идут в Первопрестольную. Там на неё великий спрос.

   — Значит, в Мангазею рвёшься? Люба тебе она?

   — Люба. Сознаюсь. А коли тесно станет на Мангазейской земле, подался бы на Енисей, в Таймырскую землю. Сия землица ещё мало исхожена промысловиками.

   — Почто так разумеешь?

   — Со многими промышленными людьми толковал. От них и узнал о тамошних краях. И призадумался.

   — Вижу сын, даром в Устюге не сидел, попусту времечко не терял.

   — А зачем же ты наказывал мне в Великом Устюге осесть, к торговым и промышленным людям присмотреться, пораспрашивать их.

   — Вижу, заинтересовала тебя промысловая жизнь. Что скажешь, сынок, коли соглашусь отпустить тебя в эту самую Мангазею?

   — Благое дело сделаешь, отец. Сын твой неизведанные земли узрит, с добычей домой вернётся. Коли судить по словам промышленных людей, добыча пушного зверя — прибыльное дело.

   — Прибыльное, говоришь?

   — Уверен в этом.

   — Снаряжение-то небось недёшево обойдётся?

   — Да уж не без того, отец. На это денежки потребны и немалые.

   — И где рассчитываешь сии немалые денежки найти? С неба они волшебным дождичком не польются, твой карман не наполнят. А я, батька твой, не такой богач, как Власька Югов или скупердяй Худяков.

   — Знаю, что не такой. Но ведь и не голодранец, а владелец справного хозяйства. Верю, что сына родного не обидишь. Снабдишь денежками по мере сил своих.

   — Чем богаты, тем и рады. Дам тебе, сколько мне по силам. Но ведь тебе придётся охотничье снаряжение, припасы покупать, подручникам жалованье выплачивать. А это расходы немалые, наверное, в десять раз больше того, что я могу тебе дать.

   — Знаю, батюшка. Нужда заставит к богатому человеку обратиться за помощью, взять у него денег под проценты. Приду с поклоном к тому же Югову.

   — Учти, Власька мужик с двойным дном. Хитрец великий.

   — Что значит «с двойным дном»?

   — А то, сынок, и значит. Посмотришь, с одной стороны, Влас простецкий, общительный, к столу пригласит, а в тайниках душонки его скрыты жадность да расчётливость. Станешь его должником, все соки из тебя высосет, половину твоей добычи заберёт за долги. Хорошо, если половину, а то и больше. Великий скупердяй он.

   — А говорят, что он всё-таки лучше других богатеев, того же Худякова.

   — Значит, другие купчины ещё хуже. Корыстнее.

   — О чём же мы договорились с тобой, отец? Отпускаешь меня в Мангазею на промысел?

   — А что ещё остаётся нам с тобой делать? Ты — зрелый мужик. Борода, вон, как у нашего дьякона. Пора тебе на самостоятельную дорогу выходить. Препятствовать не буду. Как семья на твой выбор посмотрит... Соберём совет.

Ерофей знал, что отец для всей семьи глава, которому подчинялись беспрекословно, перечили ему редко. Было такое бесполезным делом: как сказал старший Хабаров, так тому и быть. Ерофей понимал, что отец согласился с его намерением и препятствовать ему в отъезде в Мангазею не собирался, так как выбор сына считал разумным и полезным. Однако, чтоб придать более весомый характер своему согласию, отец решил устроить семейный совет — скорее для проформы, — ведь решающее слово на совете всё равно будет принадлежать ему, главе семьи. Он позвал на совет жену Аграфену, сыновей, Ерофея и Никифора, невестку Василису, Ерофееву жёнку.

   — Обсудим дела семейные, дорогие домочадцы, — начал торжественно Павел Хабаров и, выдержав паузу, продолжал: — Сынок мой старший пожелал на самостоятельный путь вступить, податься за Каменный пояс и там промышлять пушного зверя. Так? Правильно я сказал, Ерофеюшка?

   — Истинно глаголешь, отец, — отозвался Ерофей.

   — Поведай, сынок, родным, что ты разузнал про эту самую, как её...

   — Мангазею.

   — Во. Слово-то какое. Легко не запомнишь, не выговоришь.

Ерофей Павлович пустился в рассуждения, передавая родным всё то, что узнал о городке на реке Таз, о тамошних промыслах, о своих беседах с промысловиками и торговыми людьми. Отец оборвал этот рассказ.

   — Хватит, сынок. Мы поняли уже, зачем люди пускаются в Мангозейский край, какого зверя там промышляют. Послушаешь тебя, выходит, дело прибыльное, доходное. Так?

   — Коли хорошо снарядишься, соберёшь надёжную ватагу помощников, дело сие зело прибыльное.

   — Слышали, мои дорогие, что Ерофейка сгутарил? Отпустим его в Мангазею? — обратился Павел к домочадцам.