Люди, обосновавшиеся в Тугирском острожке, относились к Хабарову дружественно, и один из них, десятник Ферапонт, охотно согласился направиться в Якутск, чтоб повстречаться с семьёй Ерофея Павловича.
— Вовек не забуду твоей услуги, Ферапонтушка, — проникновенно сказал тот десятнику и незаметно вскрыл голенище сапога и извлёк оттуда полотняный мешочек с пригоршней серебряных монет.
— Передай жёнке моей, — сказал Хабаров протягивая их десятнику. — Это ей на первые нужды. И посодействуй тому, что воевода помог ей с семьёй определиться на Киренге. Сейчас там временно хозяйничает мой знакомец Панфил Яковлев. Пусть позаботится о восстановлении избы для моих чад. Считай меня своим неоплатным должником, Ферапонтушка.
Десятник охотно согласился выполнить поручение Хабарова.
Весной, когда реки вскрылись ото льда и снег на склонах сопок стаял, Зиновьев объявил:
— Собираемся в путь, казаки.
И снова между ним и Ерофеем Хабаровым состоялся тяжёлый разговор.
— Дозволь дать тебе совет... — начал неуверенно Хабаров.
— Все вы горазды давать советы, — резко оборвал его Зиновьев.
— Всё же выслушай.
— Ну, говори.
— Твой отряд везёт пороховую и свинцовую казну. Разве это не великое бремя для отряда? И понадобится ли оно в пути?
— Что ты предлагаешь?
— Не вези сей обременительный груз. Припрячь его в надёжном месте до надобности. В своё время я так припрятал здесь излишний запас кос, серпов и других орудий.
Зиновьев поначалу упрямился, хотя понимал, что Хабаров был прав — к чему везти запасы пороха и свинца, которые вряд ли понадобятся в дороге, — но в конце концов после долгого и утомительного спора согласился с ним. Обременительные запасы припрятали в укромном месте невдалеке от Тугирского острожка.
Отряд Зиновьева тронулся в путь на речных судёнышках, преодолевая мели, пороги, стремнины.
Ерофей Павлович постоянно ощущал на себе всевидящее око соглядатаев. Когда на стоянке, вооружившись топором, он попытался отойти к лесной опушке, чтобы нарубить веток для костра, его тут же настиг один из надзиравших за ним казаков и произнёс:
— Не отлучался бы далече. Сие не угодно Митрию.
— В узника, что ли, превратил меня ваш Митрий? Чтоб ему было неладно.
— На то евонная воля, а не наша.
Казак всё же не препятствовал Хабарову, когда тот принялся рубить ветки, но стоял у него над душой, продолжая начатый разговор.
— А Митрия Зиновьева можно понять.
— Что ж его понимать? Первостатейная...
Хабаров хотел было произнести в сердцах «первостатейная гадина», да сдержался. Ещё донесёт казак Зиновьеву, и наживёшь неприятностей.
— Побаивается наш Митрий, как бы ты к семье не утёк, — продолжал казак. — Слушок дошёл до меня, что жёнушка твоя с детками проживает сейчас в Якутске. Небось ждёт тебя, не дождётся.
— Всё верно, — согласился Хабаров.
— Вот и опасается Зиновьев, что ты попытаешься к семье податься. Он намерен привезти тебя в целостности в Первопрестольную и представить в Сибирский приказ.
— Ужо я сам поговорю с Митяйкой.
— Поможет ли? Упрям он, что старый бугай.
— В его упрямстве мы уже убедились.
Ерофей Павлович всё же улучшил момент и подошёл к Зиновьеву, когда тот вкушал похлёбку у костра.
— Дозволь, Митрий... — заговорил Хабаров.
— Чего тебе надо? — недружелюбно отозвался Зиновьев.
— Коль на то воля твоя, я не прошусь больше к семье, хотя зело и стосковался по чадам своим. Сколько лет жили врозь. Повинуюсь воле твоей.
— Давно бы так.
— А вот пошто меня как узника держишь? Шагу ступить не даёшь, чтоб люди твои за мной не надзирали, следом не ходили. За что после всех моих трудов такое унижение? В чём я провинился перед приказом, перед государем?
— Если не провинился — в Москве разберутся. Жалоб от твоих людишек поступило немало. Моё дело — доставить тебя в столицу для разбирательства. И должен я смотреть в оба, чтоб ты не утёк в пути. Понятно тебе?
Хабарову осталось только промолчать. Зиновьев выразил явное неудовольствие Ерофеем Павловичем и долго ворчал, не скрывая угроз. Всякий спор с Зиновьевым, вызывавший его гнев, мог закончиться для Хабарова плачевно: не только потоком брани, но и физической расправой.
В течение всего путешествия Зиновьев вызывал недовольство казаков своим откровенным вымогательством, если не сказать грабежом. Одной из первых его жертв стал Хабаров, которому всё же удалось сохранить кое-что из имущества, нажитого на Амуре, и взять с собой в дорогу. Вообще Зиновьев не скрывал своего постоянного раздражения Хабаровым, постоянно придирался к нему, занимался вымогательством. То отбирал у него беличью шубу, то шапку, то соболиные пластины. У Ерофея Павловича не было возможности сопротивляться этим наглым поборам. Многие казаки видели это, возмущались в душе, но не решались его поддержать. Многие сами были жертвами корыстного Зиновьева. Перечень пострадавших от его поборов мог бы стать весьма внушительным. Отбирал он у казаков соболиные шкурки, меховую одежду, а иногда и наличные деньги. Там, где Зиновьев усматривал наиболее подходящее для предполагаемого побега Хабарова место, он приказывал надевать на него смыки, т.е. кандалы, и держать его отдельно от всех его спутников.
Широкое недовольство охватывало весь отряд Зиновьева, от алчности которого пострадали даже закоренелые недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы. Эту троицу Зиновьев взял с собой в Москву, надеясь воспользоваться их распрями с Хабаровым и полученными показаниями для кляузных обвинений Ерофея Павловича.
Обиженные и обобранные Зиновьевым казаки вскоре пересмотрели свои взгляды на случившееся. Каждый из этих трёх в душе уже сожалел, что писал под диктовку Зиновьева кляузные челобитные на Хабарова и обещал главе отряда выступить в Сибирском приказе против Ерофея Павловича.
Константин Иванов, улучив момент, на одном из привалов ухитрился незаметно поговорить с Хабаровым.
— Не суди нас строго, Ерофеюшка... Шибко виноваты мы перед тобой. Были у нас с тобой споры, разнотолки, не без этого. Ты бывал мужиком жёстким, приходилось тебе держать нашу вольницу в крепкой узде — не без этого. Бог нас рассудит. А это, аспид окаянный, грабитель...
— Можешь не продолжать, Константин. Всё мне ведомо.
— Что же нам теперь делать? Посоветуй, ты человек бывалый.
— Коли совесть в каждом из вас пробудилась и обиду на Зиновьева в своём сердце вынашиваете...
— Вот-вот, Ерофеюшка. Ты подскажи, что нам делать.
— А вот что делать: как доплывём до Енисейского острога... Там, надо полагать, будет долгая остановка... Тамошний воевода Пашков, как ходят о нём слухи, толковый, к просителям внимательный и справедливый. Вот и подайте ему свои челобитные, в которых изложите все свои обиды на Митьку. Ежели воевода найдёт ваши челобитные убедительными, обязательно перешлёт в Москву.
— Непременно поступим так, как советуешь, батюшка.
— А что было меж нами неладного, забудем. Беда нас сближает и заставляет забыть о прежних обидах.
— Истинно рассуждаешь, Ерофеюшка.
Миновали Илимск, бурную Ангару с её порогами и вошли в широкий Енисей, вскоре на его левом низменном берегу показались стены и башни Енисейского острога.
Прибывших разместили на постоялом дворе. Зиновьев сразу же по прибытии в Енисейск куда-то сгинул. У него были какие-то дела с местными купцами. Оказалось, что он пытался сбыть купцам неправедными путями нажитую пушнину.
Хабаров воспользовался тем, что в Енисейске надзор за ним со стороны людей Зиновьева был ослаблен — его надзиратели отлучились побродить по лавкам, — отыскал воеводский особняк на высокой подклети. У входа стоял вооружённый бердышом казак. Хабаров представился и сказал ему, что хотел бы повидаться с воеводой Пашковым. Воевода в этот момент вышел на высокое крыльцо и, увидев Ерофея Павловича, воскликнул:
