Князьки торжественно обещали и ясак платить, и под государевой высокой рукой быть, но лишь просили, чтобы русские люди их оберегали от богдойского царя, иначе говоря, от маньчжурских нашествий. Даурских и дючерских князьков одарили подарками, красными сукнами, посудой и щедро напоили и накормили.
Ерофей Павлович несколько раз пытался заговорить с Зиновьевым, рассказать, как удалось ему наладить добрые отношения, которые поначалу складывались совсем не просто. Много о чём хотелось бы ему поговорить с Зиновьевым, но тот держался с Хабаровым сухо, если не сказать высокомерно, и каждый раз, когда Ерофей Павлович пытался обратиться к нему, отмахивался:
— Потом, потом... Наговоримся ещё.
Когда князьки со свитами разъехались по своим улусам, а люди из амурского войска, притомившись от обильной еды и выпивки, разбрелись по укромным углам, Зиновьев повёл с Хабаровым нелицеприятный разговор.
— Волею главы Сибирского приказа ты, Ерофейка, отстраняешься от должности приказного человека...
— Пошто? За какие провинности? Что я натворил?
— Что ты натворил, пока мне неведомо. А дела свои сдай новому человеку и поедешь со мной в Москву для отчёта.
— Разве я не отчитался в своих отписках?
— Стало быть, этого мало. Потребно прибытие в Сибирский приказ, там и дашь личный отчёт.
— Твои слова, Зиновьев, встречаю с негодованием. Чем я заслужил отставку? Несправедливые слова говоришь. Отставки я не заслужил. Да и время для поездки в Москву самое не подходящее. Надо готовиться к зиме, заканчивать строительство острога.
— Найдётся человек, который сделает это за тебя, Хабаров.
— Ты мне покажи царский указ о моём отстранении.
— Какой ещё тебе указ?
— Покажи указ, тогда тебе поверю.
— Так ты мне не веришь? Моему слову не веришь! Слову государева посланца? Мужик ты сермяжный!
Зиновьев схватил Хабарова за бороду и хотел было избить его, но понял, что силы у них оказались неравные. Ерофей Павлович был намного сильнее противника, схватил железной хваткой его запястья и до боли сжал их. Тогда на помощь Зиновьеву подскочили два его рослых, плечистых телохранителя и крепко побили Хабарова. Это вызвало возмущение многих сторонников Ерофея Павловича, окруживших плотным кольцом дерущихся и готовых ввязаться в драку. Особенно негодовал есаул и пушкарь Онуфрий Степанов Кузнецов. Зиновьев остановил дерущихся.
— Поумерь пыл, мужики. Разберёмся. А ты, Кузнец, коли такой у нас справедливый, бери главенство над войском.
— Пошто я? — возразил Онуфрий. — Не могу я примириться с отстранением Хабарова. В неволю мне это главенство.
— Нам сие виднее. А с Ерофейкой разберёмся по справедливости, людишек порасспросим. Посиди, Ерофеюшка, под охраной, пока не утихомиришься.
Зиновьев собрал войско и заявил, что до него доходили слухи о многочисленных жалобах на Хабарова. В их числе были жалобы дьяка Стеншина. Вот он и поступит по справедливости. Станет не спеша расспрашивать всех жалобщиков, разберётся, заслуживают ли их слова внимания.
Двадцать дней — с 25 августа по 15 сентября — пребывал Зиновьев на Амуре. Все эти дни он был занят дотошными расспросами участников похода, собирая все большие и малые факты и фактики, которые могли бы скомпрометировать Ерофея Павловича. Хабаров не был праведником, случалось, проявлял резкость к подчинённым, не всегда бывал с ними справедлив. И то, что приходилось ему бремя воеводских поборов перекладывать на людей отряда, тоже не могло не вызывать неизбежного недовольства людей.
Ухватился Зиновьев за факт столкновения Хабарова с Ивановым и Поляковым, отсидевшими «в железах в тёмной камере» за то, что способствовали расколу в отряде. Раскол этот Зиновьев поставил в вину Ерофею Павловичу и с сочувствием расспрашивал Иванова и Полякова о перенесённых ими обидах. Он ещё долго беседовал с теми, кто был высечен по распоряжению Хабарова в связи с тем же делом и, не ограничившись расспросами, велел для наглядности оголить иссечённые розгами спины.
Многие покрученики жаловались Зиновьеву на то, что Хабаров вынуждал своих людей приобретать по завышенным ценам косы, серпы, куяки, порох, свинец. Некоторые своеуженники сетовали по поводу того, что подымались они на амурскую службу за свой счёт, а Хабаров ставил себе в заслугу, что «прихватил их ужины в свои подъёмы», то есть снаряжал на свои средства. Вероятно, были и такие случаи, дававшие повод для обвинения Ерофея Павловича.
День за днём росли обвинения в адрес Хабарова: они растянулись в бумагах обличителя в длинный список. Какую цель преследовал Зиновьев при этом, нетрудно понять. Выискивая всяческие нарушения законности, действительные и мнимые, он старался обвинить в этих нарушениях Хабарова, чтобы потом поживиться за его же счёт. Зиновьев легко мог убедиться, что Ерофей Павлович, опутанный долговыми обязательствами, усердно копил пушнину, особенно соболиный мех, чтобы со временем рассчитаться с обременительными долгами. Расчёт Зиновьева был прост — обвиняя Хабарова во всех смертных грехах и злоупотреблениях, завладеть его имуществом.
Перед отъездом Зиновьев отдал два распоряжения Онуфрию Степанову. Одно касалось заведения пашни в устье реки Урки. К следующей осени там надлежало засеять хлеб для обеспечения войска в пять-шесть тысяч человек, ожидаемых в Приамурье. Второе распоряжение касалось строительства острожков в устьях рек Урки и Зеи.
Распоряжения Зиновьева были далеки от реальности. Земля в устье Урки не была подготовлена для пашни, в наличии не имелось необходимого для сева количества зерна. Кажется, что эти чисто формальные распоряжения были отданы с одной лишь целью — отчитаться перед Сибирским приказом в своей работе. Исполнение их взваливалось на Онуфрия Степанова, который сразу же осознал, что выполнить такие распоряжения вряд ли возможно.
Онуфрий Степанов и Ерофей Павлович долго совещались наедине. Степанов решил написать с помощью Хабарова подробную челобитную в Сибирский приказ. В ней сообщалось о поведении Зиновьева, не вникавшего в дела, а стремившегося только к личному обогащению за счёт других.
— Напиши и ты челобитную, Ерофеюшка, — предложил Степанов, — тебе есть о чём написать.
— Вестимо. Только напишу не сейчас, а как доберусь до Москвы, — ответил Хабаров. — Коли напишу сейчас, аспид окаянный может выкрасть её и учинить мне расправу.
— Этот может.
Степанов выбрал себе помощником племянника Ерофея Павловича, Артемия Петриловского. Ставить об этом в известность отъезжающего Зиновьева он не стал. Да тот и сам не интересовался дальнейшей судьбой Приамурья.
Прощаясь с Хабаровым, Степанов жаловался ему:
— Митька Зиновьев, душегуб окаянный, начисто обобрал нас. Не оставил нам ни хлеба, ни пороха, ни свинца. Все запасы забрал с собой. Хлеб-де добывайте сами, где знаете, а порох и свинец, так и быть, пришлю с Тугирского волока, коли самому не понадобится.
— Не отчаивайся, Онуфрий. Хлеб сможешь приобрести у дауров и дючеров.
— Хлеб-то приобрету... А как обойтись без свинца и пороха?
— Запрашивай Якутск.
— Как сам-то?
— Со скверным чувством покидаю Амурскую землю. Ведь почти четыре года провёл здесь. Всякое терпел: и голод, и всякие невзгоды. Весь Амур прошёл от истоков до устья. Сердце болит, как подумаю, приезд Зиновьева не облегчил положение войска, а только усугубил. Беспокоит меня и судьба Третьяка Чечигина.
Третьяка, снабдив его пятью сопровождающими, Зиновьев решил направить посланником к маньчжурскому императору. В своё время на этом настаивал и Францбеков, но Хабаров не спешил выполнять распоряжение воеводы, так как предвидел серьёзные осложнения. Сведения о маньчжурском императоре или предводителе носили самый неопределённый, расплывчатый характер, и можно было только гадать, как дружелюбно или враждебно встретит он русского посланника. Чечигин был одним из близких соратников и друзей Хабарова, беспокоившегося за его судьбу. Понимая, что поездка Чечигина к маньчжурам неизбежна, Третьяк стал подбирать надёжных проводников из числа местных жителей. Но таких охотников не находилось, под всякими предлогами они уклонялись от рискованной миссий.
