В предупреждающем фонаре не обнаружилось даже лампочки. Заборчик держался на честном слове.

Адвокат достал где-то распоряжение о том ремонте и из него следовало, что место и время раскопок перепутали. Это должно было делаться в трехстах метрах раньше и на противоположной стороне проспекта, почти на тротуаре.

Взялись за бригадира, потому что тут возник вопрос, а не акция ли это с его стороны? Но бригадир, человек пожилой, фронтовик в прошлом, от страха и горя угодил в больницу с инфарктом.

Вот из-за всего этого и дали юному убийце двух человек всего лишь три условных года.

А сколько дефицитных «валютных» билетов было отдано в прокуратуру, в следственное управление, в Верховный Суд республики и еще бог ведает кому, на самом деле знал только старший Иван Боголюбов, администратор Большого театра. А сколько разнообразных подарков было передано через всяких заслуженных и народных артистов в чистые руки заслуженных и народных следователей, прокуроров и судей знать вообще никому не положено.

С перебинтованной головой и зафиксированным в какую-то специальную «чашку» коленом, с закованными в гипс руками молодого скрипача даже в тюрьму не взяли бы. Условный срок потек сразу за приговором.

– Скучно ему было, – печально вздыхала Паня, расправляя складки скатерти на столе полными своими ладошками. – Он запил даже. Ненадолго, правда… Попробуй с двумя загипсованными руками донести рюмку до рта! Да и скрипку со смычком не удержишь. Когда гипс сняли, рюмку он еще кое-как доносил, а вот остальное уже не держалось.

Но Паня оказалась девушкой верной. Она уже через год вышла замуж за несостоявшегося музыканта и родила ему Геродота, их первенца.

Справившись наконец с горем, постигшим его столь неожиданно ночью на Кутузовском проспекте, Иван Иванович задумался о будущем. Решение, как всегда, подсказал отец. Иван Иванович пошел служить на чиновную должность в Госконцерт на Неглинной, 15. Была такая мощная организация. Сейчас бы ее каким-нибудь «генеральным продюсерским центром» обозвали и напихали бы туда аферистов и даже бандюков, потому что именно эта организация держала железную свою длань на музыкально-коммерческом пульсе целой страны. Больше половины сотрудников Госконцерта получали вторую (и основную!) зарплату за звания и выслугу лет еще в одной организации, очень недалеко от Неглинной – в Большом доме на площади Дзержинского и во флигелях в переулках, рядом с той суровой площадью. Это СССР было, а не то, что теперь! «От Москвы до самых до окраин»! Сейчас окраины приблизились к точке отсчета, а тогда как орлиные крылья разлетались.

Разлетался и Иван Иванович, хотя зарплату получал только в Госконцерте. По всему Союзу, по всем его окраинам. За границу даже летал, артистов возил, целые народные и ненародные коллективы, технику и все прочее. Я в этом деле мало понимаю, потому что далек от него. Но кто понимает, тот понимает! И знает даже, сколько это стоит! А также кому и во что обходится.

Когда родилась Эдит, семья уже переехала в роскошную квартиру на проспекте Мира. А до этого жила в довольно скромном подмосковном домике на Лосиноостровской. Уютный был домик, еще отцовский, но по тем временам не престижный. Поэтому и переехали.

Геродот рос мальчиком музыкальным, а Эдит – девочкой сообразительной.

Накопление средств шло скорее вопреки, чем благодаря, деловым качествам Ивана Ивановича и его Пани. Просто средств прибывало значительно больше, чем они умудрялись тратить.

Очень быстро приобрели дачку в Мамонтовке и автомобиль – такую же «волгу», которая в свое время прервала музыкальную карьеру Ивана Ивановича.

Геродот делал успехи в музыкальном училище, сначала по классу виолончели, а потом заменил ее роялем.

Он поступил в московскую консерваторию, а Эдит к тому времени уже окончила школу. Она никогда не проявляла никаких, даже самых малых способностей к музыке. Из-под палки училась в том же музыкальном училище, лениво бренчала там на рояле, а дома на пианино марки «Красный Октябрь» и в конце концов бросила это дело. Зато ей давались языки.

По окончании школы она, хорошенькая, ладненькая барышня (я видел десятки ее фотографий), поступила в «инъяз» на переводческий факультет. Я даже удивился – потому что на переводческий девок почти не брали, их в педагогический записывали. Разве что, дочерей самых влиятельных и уважаемых людей. Можно себе представить, как ценили Ивана Ивановича, если его дочь на переводческом училась!

Замуж она не торопилась, якшалась с разными стилягами, в основном, из актерской среды, подрабатывала синхронным переводчиком с английского и французского на кинофестивалях и все же чуть было не выскочила замуж за одного старого маститого режиссера, следом за этим – за такого же старого и такого же маститого ленинградского актера, а потом вдруг ко всем этим маститым охладела и заявила родителям, что вообще не собирается замуж и жизнь проживет так, как ей нравится – на лету и на бегу. Пока, мол, не подстрелит какой-нибудь меткий охотник.

Охотников, как я догадываюсь, было много, но то ли стрелки они были слабенькие, то ли цель оказалась слишком увертливой, но так до встречи со мной и вхождения в ранний бальзаковский возраст Эдит оставалась независимой и неокольцованной.

Иван Иванович по поводу сына был абсолютно спокоен. Его больше волновала дочь и необходимое ей для счастливого брака приданое. Ради этого он и трудился. Не заметил, как пианист Геродот, который благодаря своему ангельскому таланту поднялся на высокую ступень в табеле о рангах среди музыкантов, вдруг запил. Все чаще после концертов он приползал домой буквально «на бровях», а иной раз даже не добирался до дома. Раза два или три Иван Иванович ездил за ним на своей «волге» в милицейские участки и вытрезвители. Однажды он показал сына приятелю приятелей – известному психиатру, занимавшемуся бессмысленным лечением алкоголиков. Тот пообщался недолго с Геродотом, скривил рожу и заявил его отцу:

– Это всё, мой друг! Вы не заметили как он пропил свой талант. Он законченный алкоголик. Дальше будет только хуже. А о музыке пусть лучше забудет. Это его только бесит! И провоцирует… Таково его психическое устройство, если хотите знать.

Знать этого никто не хотел. Геродота отправляли на лечение, промывали, прочищали, но он, как водится у алкоголиков, находил хитрые лазейки, сбегал из-под наблюдения, от врачей, от родителей и пил запоем в простеньких и, опасных компаниях.

Потом начал подворовывать – сначала в семье, а скоро уже и на чужых дачах в той же Мамонтовке. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать. Как того цыпленка… «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» Словом, в тюрьму его отправили. Тут папе говорят «гони монету, монеты нету – снимай пиджак».

До последнего пиджака дело, правда, не дошло, но монету запросили серьезную.

Дважды выкупали этого цыпленка из разных переделок. Концерты закончились, началась веселая работенка в продмагах в должностях то грузчика, то экспедитора, то еще кого-то безответственного. Опять наркологические больницы, чистка истощенного алкоголем организма, постоянные побеги, короткие аресты и тому подобное безобразие. Знали уже Геродота Ивановича Боголюбова в милиции как конченую личность. Иногда, в минуты просветления и короткой трезвости он все же бренчал дома на пианино, услаждая слух родни. Один раз и мой слух усладил…

По сравнению с ним лихой свист по жизни, доносящийся от Эдит, казался Ивану Ивановичу прямо-таки соловьиной трелью. Главное, не пила, не бузила, не лечилась и не числилась ни в каких позорных списках.

Однако выдать ее замуж было просто необходимо. Время к внукам подошло, а откуда они возьмутся! Ни братец, ни сестрица ничего путного в этом направлении делать не намеревались.

Когда я узнал эту часть их семейной истории, то, пряча глаза, с облегчением подумал, что моя Женька, хоть и нагуляла одну черную розу и один горящий факел на свою и мою голову, все же поступила с точки зрения продолжения рода и вообще природного своего предназначения совершенно правильно. Верные инстинкты у моей дочурки! Я даже почувствовал себя окончательно счастливым человеком.