Я киваю, топчусь.

– Да садитесь вы! – Паня ставит банку на центр стола и ногой отодвигает мне тяжеленный стул с дырявой обивкой.

Я сажусь и удивляюсь, что такая древность не скрипит, а очень даже крепкая еще.

– Вы принесли мою записку? – вдруг спрашивает она строго и совсем так же, как ее дочь, сводит невидимые бровки над переносицей.

– Эдит ее разорвала. У меня больше нет вашего автографа.

– И правильно! Я еще нарисую. Сколько потребуется.

– А зачем?

– Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.

– Это правильно.

– А где Эдит? – Паня вдруг вспоминает, что я явился один.

– Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.

– За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.

– Слышал.

– Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..

– Аристотель и Софокл?

– Что! – вдруг Паня вскакивает и хохочет, утирая слезы, которые катятся по ее полным, с красными прожилками, щекам.

Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.

– Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?

– Да, именно. А ваш сын… – я запинаюсь, но произношу все же: – Геродот Аристотиелевич.

– А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?

– Именно.

– А я?

– А вы Прасковья. Паня, стало быть, для домашних.

– Ну, стерва!

Паня делается вдруг серьезной.

– Иваном звали моего покойного мужа, а не Аристотелем. Сын действительно Геродот. Иван его так назвал. А дочь – Эдит. Это уже моя идея. А я – Александра Семеновна. Паней меня с детства все зовут, потому что я откликалась на это имя… то есть прибегала, когда нашу кошку звали. Вот она как раз Паней была. Кошка давно умерла, а имя осталось… пожизненно. Моим стало.

Я развожу руками и вздыхаю шумно.

– Эдит Ивановна она, – Паня говорит, скорее даже, произносит это, будто вслушиваясь в музыку своих слов, – А сын – Геродот Иванович. Звучит?

– Кошмар! – отвечаю я, желая немедленно отомстить за свой позор, за розыгрыш.

– Верно. Кошмар. Издевательство. А Эдит Ивановна? Ну, все-таки?!

– Почти как кукла из театра Образцова.

– А это чушь! Это хорошо звучит. Необычно. Эдит Ивановна Боголюбова.

– Как Боголюбова!

– А вот так – Боголюбова.

– Она сказала, бога нет.

– Как так нет! Мы-то есть! Значит, и Он есть.

– Это не доказательство.

– Да?! А что доказательство?

– Наличие Сатаны. Раз есть Сатана, значит есть и Бог.

– А вот это уж дудки! Потому что Сатана всегда есть.

В двери энергично крутится ключ. В комнату заходит Эдит Ивановна Боголюбова и ставит на столь пластиковый пакет, из которого торчит горлышко темной бутылки. В пакете еще много всякой всячины.

– Ну, Эдит Аристотелевна Боганетова!.. – весело говорит Паня.

– Она тебе наврала, – спокойно говорит Эдит и царапает меня не то кошачьим, не то тигриным взглядом, – Небось сказала, что я Ивановна, а она Александра Семеновна по прозвищу Паня? Ведь так?

– Так. И еще, что вы Боголюбовы. Вы – доказательство существования Бога.

– Бога нет! – говорит, словно стреляет одиночными выстрелами Эдит. – Нет Боголюбовых. Паня – Прасковья. Отец – Аристотель, дед – Софокл, а ты – законченный болван. Ты не Энтони. Ты – Антон.

Я размышляю, обидеться мне или нет. Если обидеться, то надо сразу же уйти. А как же все остальное? А ее грудь, а всяческое доверие? А на руках из кухни в постель? Неужели больше не повторится? Из-за таких глупостей!

Решаю свести все к шутке.

– Хорошо. Тогда я тебе еще не все сказал о себе. Каюсь.

– Час от часу не легче! Говори немедленно! Ты – негр?

– Был. Танзанийским негром. Мне пересадили кожу одного отвратительного белого расиста. В наказание – и ему, и мне! На самом деле меня зовут Кенан. А фамилия еще хуже – Ананас по отцу и Банан по матери.

– Это ничего еще! Нормально даже, – вдруг серьезно заявляет Паня, – Только вы ей не верьте. Мы Боголюбовы, а муж мой Иван Иванович, так же, как я Александра Семеновна. Хотите, я вам паспорт покажу? Хотя… танзанийские негры по-русски не читают.

Мы все трое вдруг хохочем, долго не можем остановиться, и я сразу понимаю, что любил их уже очень давно, даже когда еще не знал.

Геродот Иванович Боголюбов пришел в самый разгар веселья. Он еще с порога увидел горлышко бутылки и устремился к столу. Меня не заметил вообще. Конкуренции с бутылкой я не выдерживаю никоим образом.

– Пошел вон! – вдруг зашипела Эдит и оттолкнула брата острым локтем. Он едва удержался на ногах.

– Как ты смеешь! – фальцетов выкрикнул Геродот. – Старшего-то брата! При посторонних.

Ага! Меня, значит, все-таки заметил. Просто бутылка притянула слишком властно.

– При бутылке ты посторонний, – веско ответила Эдит. – А он, как раз свой!

Она вдруг уперла руки в бока и надвинулась на брата. Он привычно, видимо, отшатнулся. Действительно тот самый, серенький, пергаментный какой-то, согбенный, крючок почти. Был бы высоким, но очень уж согнут жизненной тяжестью – и в ногах, и в спине. Лицо в морщинах, а глаза такие же, как у сестры – серые и большие. Нос, правда, крупноват. Собственно, у Геродота так и должно быть.

– Это ты ему томик Грина продал на толкучке у Большого?

Геродот, даже не глядя на меня, сразу же заволновался, затараторил:

– Что, я? Кому? Ему? Грина? Да ты что! Когда? Да я у Большого в последний раз лет десять назад был, на «Спартаке». И то из буфета выгнали!

– Лгун! – поддержала дочь Паня. – Я повешусь из-за вас! Там моя прощальная записка была! Скажи ему, Эдька!

Я впервые услышал, как она звала дочь и даже не сразу понял, что это она к ней обращается.

Наконец Геродот уставился на меня изучающе хмуро.

– Не понравилось? Обратно принесли? А записку я не заметил, извиняйте, дядьку! Только денежки ваши у нас менты отобрали. Так что, ждите до следующей получки. А книга где?

Следующей получки, видимо, пришлось бы ждать слишком долго. Это я понял по осклабившемуся лицу Эдит.

– Книга мне нравится. Я ее уже почти проглотил, – я усмехнулся.

– Голодный был, значит? Я тоже.

Геродот печально покачал головой и опять уставился на бутылку.

– Ну, мы будем обедать? Гость же у нас! – он вдруг обнаружил новый, на этот раз беспроигрышный, ход.

Паня распоряжалась столом. Геродот чистил на кухне картошку и то и дело заглядывал в комнату, чтобы убедиться, что горлышко бутылки все еще цело, не тронуто. Тяжело вздыхал и уходил обратно на кухню, вытирая длинный нож о замызганный передник и покручивая в другой руке полуобнаженную картофелину. Вид у него был грозный. Я на всякий случай спиной к нему не поворачивался. Эдит мягко улыбалась, поглядывая на него исподлобья. Она кромсала продукты для рыбного салата. Паня подпрыгивала как мячик, перескакивая из одного пространства квартиры в другое, и страшно суетилась.

– У нас уже век за столом женихов не было! – радостно покрикивала она. – Какое счастье видеть жениха в доме. И какое счастье, когда он не становится мужем. Ну, куда деваются женихи, которые носят будущим тещам пионы? Становятся зятьями. От них тогда и снега зимой не дождешься.

– Мама, – спокойно возражала ей Эдит, – Энтони в женихи не годится. Он слишком стар для меня. Я не принимаю его предложение. Правда, его еще не было, но это детали.

– Ну и дура! – доносилось из кухни от Геродота.

– К тому же он всего лишь курьер! – будто не слыша брата, продолжала Эдит и кромсала рыбные консервы, лук, огурец.

Потом она задумалась, приподняла чуть кверху лезвие ножа, как школьница, мучительно решающая задачу, ручку и тут же, вроде бы, совсем ни к месту сказала:

– Мы в рыбный салат кладем свежий огурец, молодой, крепкий. А многие мои знакомые – соленый, в крайнем случае, малосольный. У салата вид получается какой-то поношенный… Можно так про салат? Про человека можно.