Сначала – времена язычества и первых шагов христианства – вольная жизнь, – бодрость и смелость во взглядах; потом скорбь, заунывность напевов песен; затем унижение, холопство, трогающее до слез, как неисходное горе, как глубокое убеждение в неизбежности своей судьбы.

Все эти разнородные периоды русской жизни только показывают всю широту русской натуры, её живучесть и всю разносторонность русского духа. И, несмотря ни на какие намеренно созданные рамки, несмотря на упорные попытки то онемечивания, то ополячивания русского народа, могучая воля его, сила народного духа преодолела эти упорные попытки и сохранила вечно-юную и сильную Русь, народную Русь, Русь лапотника-землепашца… И эту силу, эту самобытность не сломит никогда вторжение иноземщины, которая должна будет только отдать лучшее Руси для того, чтобы она все переработала по-своему, все применила к своей самобытности, все повернула бы на свой салтык.

А. Ф.-Д.

Жил-был в некотором царстве, в неизвестном государстве царь, мудрый, жизни примерной и грамотный. Жилось народу хорошо, и царю тоже; но только сам царь очень тосковал, что у него детей не было. И послал ему, наконец, Бог сына на радость, да такого пригожего, такого умного, что все диву давались на него. Обрадовался царь, а чтоб сыну здоровья придать, указал он повесить люльку в саду царском, на вольном воздухе, на ветру, чтобы царевич силы набирался, крепчал, чтоб его ветром перелетным обвеяло, солнцем обрумянило.

А жил возле царского терема кузнец, у которого о ту пору тоже сынок родился. Вот и стала нечистая сила кузнеца смущать:

– Смени да смени своего сына на царевича: твой сынок и будет царем, как вырастет.

Послушался кузнец нечистой силы, обернул сынка в чистые тряпки, отнес его в царский сад, вынул из люльки царевича, обернул его тряпичкой поплоше, а своего сына положил на его место в золоченую люльку под парчовое одеяло; потом пошел да царевича малого на солому на задворках бросил и ушел восвояси.

Проходил о ту пору мимо дворца царского пастух, услыхал – дитя плачет, а солома-то у забора словно сама собой шевелится. Подивился пастух на то, подошел поближе, раскопал солому, смотрит, а там дитя барахтается, плачет-разливается и ручонками размахивает. Пожалел пастух ребенка.

«Давай-ка, – думает, – возьму я его к себе. Незамай, у меня вырастет, хлеба и про него у меня хватит… А парень, поди, цепкий будет, ишь как ручонками-то за меня цепляется!» Взял он ребенка и снес к себе.

Ну, хорошо. Растет сын кузнеца у царя в палатах: живет, растет и царевич у пастуха. Никто ничего диковинного не примечает, только сам царь недоумевает:

– Это, – говорит, – не мой сын. Это подменыш, потому он и говорить-то по-царски не умеет! Всё-то он по-своему хочет!..

И точно, станет царь царевичу про законы толковать, а царевич про железо речь ведет. Скажет царь, что-де «надо бы там-то и там-то стражу для надзора поставить, а подмененыш ему свое в ответ:

– Нет, – говорит, – лучше нам кузницу поставить, дело-то вернее будет!..

Как же тут царю не догадаться, что не царевич это, а подменыш? Кузнецкий сын по-своему и речь ведет!

Вот поехал как-то царь на охоту и свиту свою с собой взял. Ездили-ездили по лесу; стало дело к ночи близиться, царь и остановился для ночевки, а свита его по лесным тропам поехала дичину выслеживать, да и заблудилась ночным временем в лесной чащобе. Вот они ездили-ездили, плутали по лесу, плутали и добрались до какой-то речушки. Смотрят, а возле речушки на угорышке пастух сидит, стадо пасет.

Вот они и спрашивают его:

– Добрый человек, скажи, не утай: как твое имя? Много ль голов в стаде у тебя? Глубока ли тут речка вброд?..

А пастух им кряду и ответ дает:

– Матвей. Триста. Брод по колено!.

Царские люди диву дались: это что за сметливый пастух такой!.. Однако захотели сбить его с толку, указали ему на колымагу свою золоченую и спрашивают:

– Отгадай, добрый человек, что дороже всего на свете?

Так и думали царские люди, что позарится мужичонка на золотую колымагу, которой он, само собой, отродясь не видал, тут они его на смех и поднимут. Да не тут-то было: вынул пастух ломоть хлеба с солью из кошелки и говорит:

– Вот, – говорит, – что на свете дороже всего! Так-то.

Почесали затылки царские люди и говорят между собой:

– Зубастый парень… С ним тягаться – не выходит дело!..

Ну, расспросили они потом у пастуха про дорогу и поехали к царю назад. Приезжают к нему; так и так, говорят, вот что видели мы и слышали; мудрёный пастух!..

И догадался тут царь, что не пастух это был, а его сын, которого подменили. Сел он на коня, поехал на то место, где его свита пастуха встретила, а того и след простыл.

Той порой умерла у царя царица, он и женился на другой.

И случилось как-то царю из царского города по делам уехать в другой уезд. А молодая царица о ту пору с другим, неверным царем сговорилась, как бы им царя извести да на место его самим всем царством завладеть. Ну, это они толкуют между собой, а той порой и проведал о том царевич-пастух; созвал он товарищей и говорить им:

– Вот что, ребята! Соберем-ка мы войско ратное и выберем себе своего царя. А кого выбрать, жеребья кидать мы не будем, а выйдем на болото, и как станут квакуши квакать, – пусть каждый из нас крикнет им, чтоб он замолчали. И кого из нас квакуши послушают, пусть тот и царем будет над нами.

Вот они так и сделали. Вышли на болото, стали друг за дружкой на квакуш кричать, чтобы те замолчали, – квакуши и в ус не дуют, – квакают пуще прежнего. А как гаркнул на них царевич-пастух, – квакуши – ни гу-гу. Молчат, сидят…

Однако никто не согласился пастуха царем считать, мало ли почему квакуши не квакают, – и говорят:

– Нет, братцы, это что?.. А давайте укажем лягушкам, чтоб он снова заквакали!.. Вот кого oни послушают, – тот и впрямь царь между нас.

Стали они снова кричать, – а квакуши опять никого не слушаются, голоса не подают А как дошел черед до царевича да гаркнул он на квакуш, – так все болото заквакало, хоть уши затыкай.

– Ну, – говорят царевичу, – видно, так и надо, чтоб быть тебе царем над нами!..

Вот и стал царевич-пастух самым заправским царем, стал указы писать, распоряжения давать; людей своих вооружил и пошел на город, в котором царица с неверным царем делами правила…

Да изменил новому царю один воин, побежал передом в город, чтобы царицу о беде неминучей упредить; хорошо, что пастуховы воины его заприметили и на бегу подстрелили. А как был царский город недалеко, – услыхала царица пальбу, перепугалась и посылает узнать, что, мол, такое случилось: у неё самой на уме недоброе было, так она всего и опасалась.

Побежал посол, увидал человека убитого, вернулся к царице и поведал ей о том. Она собрала войско и пошла на царевича-пастуха вместе с неверным царем. Завидело их войско пастухово, испугалось, разбежалось по лесу и схоронилось. А царевича-пастуха схватили и связали. Царевич – ничего, только говорит:

– Дозвольте мне, господа, рожок с собой взять, перед смертью поиграть…

Ну, вот, привезли пастуха в город, стали виселицу строить, чтобы его вешать, а он им и говорит:

– Повесьте меня наискось, а для того сделайте вы мне три петли, одну на шею, другую на руку, а третью на ногу!..

– Что ж, говорят, – это ничего. Пускай его и так повисит.

И сделали для пастуха три петли.

Поднялся царевич на лестницу, чтобы до петель достать.

– Дозвольте, – говорит, – в рожок поиграть!..

– Что ж, – говорят, – ничего, можно; поиграй!..

Вот он и затрубил в рожок в первый раз, – глядь из лесу рать его выбежала; он во второй раз затрубил, – они на коней сели; в третий раз затрубил, – бросилась его рать к палатам царским, схватили царя неверного и повесили его на первой петле; царицу – на другой петле, а в третью стали совать того, кто эти самыя петли налаживал. А налаживал-то их тот самый кузнец, который царевича своим сыном подменил. Ну, тут он при всем честном народа в своем грехе-то и покаялся…