– Кво… кво-кво-ооо… – нервничала квочка.

– О-о-о… ооо… ко-ко-ко-ооо… ох-ты, ох-ты, – проговорил Толя и передразнил курицу в её повадках – подёргал головой из стороны в сторону. – Х-хе-х… ну, даёт! – Он вёл себя так, будто никогда не видел кур. – Квооооо-кво-кво-кво-ооо… квоооо…. Оооо… Куд, куд-ку-да, кудкуд-кудаааааа! Ооо…

Марат смотрел из-за противоположного забора на белое сдобное тело рыжего мужика, – и на смуглом лице мальчика появилась рассеянная улыбка, которая скорее была презрительно-брезгливой, нежели радостной. При этом глаза у Марата были глухи в своей отчуждённости.

Толя дёрнул плечом – ему показалось, что кто-то укусил его в лопатку. Он поворотился и скользнул взглядом по забору, за которым скрывался Марат… и, в одночасье погрустнев, отвернулся Толя, снова воззрившись на курицу, беспокойно ёрзающую в кучке сена.

– Кво-кво, – сказала та и соскочила с насеста.

– Жизнь и природа… порождение жизни… кво-кво… – прошептал Толя.

Он взял тут же стоящее ведро, перевернул его и полез в гнездо.

С трудом на него взгромоздившись, Толя придавил куриные яйца широким, как у бабы, рыхлым задом. Яичная скорлупа, не выдержав напора, лопнула, перемазав штаны мужика, а тот ничего не заметил. Толя кое-как нашёл подходящее положение для ног – скрестил их перед собой – и затих, прислушиваясь к тому, как под ним, от его тепла, зарождается новая жизнь.

– Кво, – нерешительно сказал Толя, вперив взгляд куда-то вперёд – через кусты, деревья и забор. – Кво-кво! Кво-кво-кво… к-во-ооо-о… – продолжил он куда как смелее.

Непонятное квохтанье привлекло внимание его сына и жены.

Жорик подошёл к матери, и они, с недоумением глядя друг на друга, одновременно спросили:

– Что это?

Они с недоверием тронулись к курятнику.

– Ба… тюшки, – одними губами выговорила жена, потрясённая открывшимся зрелищем.

Муж сидел в гнезде, кудахтал и квохтал, а руками, поднятыми до уровня подмышек, бил и трепыхал, как курица крыльями. Делал он всё это ладно и сосредоточенно.

Толю не смутило появление жены и сына, потому что он их не заметил.

Его баба и его ребёнок стояли перед ним раззявив рты и выпучив глаза, а он знай себе продолжал вторить:

– Кво-кво-квокво-ооо. – И вскидывался, стуча руками-крыльями. И переменял куриный язык общения, ненадолго превращаясь в петуха: – Куд-куд-кудааааа… кудаааа… К-воооо-к-вооо…

– Спятил, что ли?.. – оторопело спросила жена сама у себя, и обняла сына, прижавшегося к ней в испуге.

27 (52)

Марат отвалился от забора Куропатовых с удовлетворённой миной на лице и в размышлении встал посередине проулка: "Куда бы направиться?" И тут его внимание привлекли голоса на соседнем дворе. Он сделал два шага и посмотрел через щель в заборе – перед ним лежал участок Анюковых.

– Цыган, Цыган, где ты, куда убежал? – кричал, подзывая собаку, Степан Анюков. – Смотри, что я принёс! Смотри, какая здоровенная кость! Цыган!

Степан заглянул в конуру, – может, он в полумраке не увидел, не рассмотрел чёрного пса?

Но нет! Псины не было.

– Ты чего его кличешь? – донёсся из дома злой женский голос. – Я его с час назад как отвязала. Поди бегает где-то по деревне!

– Не ори, баба, – огрызнулся Степан и кинул кость в собачью миску.

Постоял. Посмотрел… кость была большая, свежая – жалко, если пропадёт… Он подвинул миску в тень конуры.

"Придёт – найдёт!" – решил Степан.

Из темноты сарая на него вывалился грязный, всклокоченный, хилый и обрюзгший лицом мужик.

– Чо за крик, а драки нет? – поинтересовался тот, едва ворочая языком.

– У тебя осталось? – спросил Степан, пропустив мимо ушей участливый интерес образовавшегося под дневным светом товарища-собутыльника.

– Аб… бъз… ательно, – выдохнул из себя не проспавшийся мужик.

– Давай, пока моя баба не видит… только по-тихому… туда зайди, – сказал Степан и указал в тень сарая.

– У-гу… – согласился мужик и отступил, и извлёк из внутреннего кармана затрапезного серого пиджака чекушку.

Через минуту или около этого под солнышко вынырнул опохмелившийся Степан. Товарища его с ним не было: тот затерялся где-то в темноте сарая.

Степан отёр губы рукавом несвежей и застиранной до дыр клетчатой рубахи и устремился к смородиновому кусту, чтобы заесть спиртовой угар его листом, по-своему не менее вонючим и ядрёным.

Пожевал, корча мерзкую рожу. Сплюнул раз, другой. Неверным шагом ступил в сторону – упёрся в бочку с водой для поливки посадок. Недолго думая, ухнул туда башкой. Затих.

– У-уууххх! – вынырнул, отдуваясь, Степан. – Хор-р-рошо!

Он покрутил, повертел головой, как это делают собаки, желая избавиться от излишков воды. Пофыркал.

– Прыф… хпф… пф… пфуууу-у… ух!

И сказал громко, так, чтобы слышала баба:

– Ща бы пожрать!

– Да-ааааа… – протяжно донеслось из дома. – Аах… – вздохнула женщина.

– Чёртова баба, – уже значительно тише выругался Степан. – Пойти, что ли, сыскать огурец? Может, остался какой-нибудь али вырос за ночь? М-да.

И тут его глаза упёрлись в кость, которую он со вчерашнего вечера приберёг для своего пса по кличке Цыган. Он извлёк её из кастрюли, всклень наполненной свежесваренными щами. Кость была большой – тяжёлой, – телячьей, берцовой костью. Её приволок мужик, который потом завалился на ночь в их сарай, спать, и теперь снова заныкался на сеновале – и, верно, храпит там в одну свою пропитую харю!.. Они хлебали щи до глубокой ночи всем миром – на огонёк да до хорошей компании подоспела парочка-другая "любителей" щей. Но щей было не жалко, так как каждый из пришедших приносил за пазухой или в рукаве, а то и в открытую – в руке, склянку, заполненную жидкостью неопределённого происхождения. И, хотя внешний вид тех напитков смущал, у них было одно ценное качество: их употребление производило точно такой же эффект, как вино, – что для всякой приличной компании, несомненно, является главенствующей целью – это же очевидный факт для каждого хорошего человека! Главное – конечный результат, а не вяло текущий процесс, о!

Степан почувствовал обильное слюноотделение.

Он жадно сглотнул.

Облизнулся.

Ноги сами понесли Степана и… подогнулись, опуская его на колени перед конурой.

Трясущимися руками он вытащил миску, опёрся на локти и стал глодать и обсасывать свежую, большую, варёную, с остатками мяса телячью кость…

Из темноты сарая вновь выступил хилый мужик, обрюзгший лицом от беспробудной пьянки. Он жмурился на яркий солнечный день, и от этого никак не мог уразуметь, кто это такой крупный, не похожий на Цыгана, копошится возле конуры.

Когда же он понял, что происходит, в его мутных глазах промелькнул шальной огонёк.

– Стёп, ты чо это удумал?

Степан не отвечал. Степан ел.

"Не уж то у меня белая горячка? – вяло мыслил мужик. – Чего тут чудится! Разве может такое быть?.. Или же она с ним случилась?.. Горячка эта бьёт ему в бошку!"

Мужик надумал убедиться, что ему всё это не видится с пьяного дуру.

Он осторожно приблизился к Стёпе. Попробовал поднять ногу, чтобы пхнуть того, но стал терять равновесие – и был вынужден отказаться от затеянного метода.

Тогда мужик огляделся. Увидел здоровенную жердину, прислонённую к бревенчатой стене сарая. Он подобрал, заграбастал, облапил её. Пошатываясь, вернулся к Степану и аккуратно, всё ещё не веря глазам, побаиваясь за свою повредившуюся мозгами голову, ткнул дубиной в ляжку друга.

– Р-ррррр-ры… – повернулось с рычанием и оскалилось на мужика перепачканное лицо Степана.

– Ух-ты, дрянь моржова! – изумился мужик.

Степан смотрел недобро – с ненавистью… и отодвинулся так, чтобы быть боком к объявившемуся сопернику – тот, по-видимому, хотел отобрать у Степана дурманяще пахнущую кость, чтобы полакомиться самому.

Степан косил одним глазом на недавнего собутыльника, а другим следил за костью, чтобы зубы, губы и язык безошибочно находили самые сладкие вкусности.