– Ещё чего, – пробурчал участковый.

– Как это? – воскликнула Марья Тимофеевна. – Как же можно?

– Можно, – сухо отозвался Залежный. – Давайте грузиться обратно в транспорт. Поедемте. Оно справнее, скорее будет.

– А-ааа… – Докторша успокоилась, уразумев прагматический расчёт уже немолодого участкового. – Правильно, правильно, поедемте, правильно, – повторяла женщина, усаживаясь обратно в машину.

10 (35)

Дед Амвросий – временами до невозможности грубый, непочтительный, с иссушенным, морщинистым лицом, с пепельно-серыми волосами, этой зимой закопавший на кладбище – на бугре – свою старуху, на похороны которой не приехал ни один из их трёх детей, кряхтя после вчерашней угарной самогонки, но успевший поправить здоровье новой порцией "зелёного змия", вышел во двор, чтобы наколоть дров.

Дом его по старинке отапливался печью. Это было привычно, а потому – хорошо. Только с каждым годом получалось всё накладнее: приходилось заказывать, покупать, раскладывать и, что самое главное, рубить дрова, – а Амвросий, к сожалению, не молодел, да и давно уже был дедом, а потому ему не становилось легче махать топором: не росли больше мышцы – не крепли они, не округлялись, а дрябли, усыхая. Но для установки газового котла – для чего потребовалось бы тянуть газопровод! – у них со старухой не имелось средств, а теперь, даже если бы объявились дети и оказали необходимую финансовую поддержку, ему одному такая роскошь была ни к чему. Он смиренно, кое-как, по давней привычке продолжал выходить на двор и колоть дровишки. Потом он собирал получившиеся поленья, наталкивал их в ведёрко и нёс к печи. И сидел перед её жерлом, маялся, ожидая, когда разгорится огонь… потом смотрел и слушал, как пламя лижет дерево, а оно потрескивает, и – успокаивался, задумывался, отчего время для него начинало бежать быстрее, незаметнее.

Огород у деда Амвросия давно должным образом не возделывался, как и обширный сад с фруктовыми деревьями, но несмотря на это сад исправно плодоносил, – из-за чего местные мальчишки не забывали деда Амвросия: наведывались они к нему исправно, чтобы помочь обобрать урожай, но делали они это без ведома хозяина. Бывало, что дед гонял их, а бывало, что приглашал зайти в дом – и угощал поспевшими фруктами, поил жиденьким чаем и накладывал в стеклянную розеточку сливового, грушёвого или яблочного варенья.

"Пейте, детишки, тешьтесь, справляйте удовольствие, пока малы и радуетесь малому", – говаривал Амвросий, смотря, как лакомятся дети, рассевшись для угощения за потёртый стол на кухоньке, между печью и окном.

Дети побаивались деда, не зная, что ожидать от него в следующий момент. Он мог вот так вот пригласить детей за стол и вдруг взять, да начать гонять их скалкой, прутом или крапивой. И иногда он, изловчившись, догонял какого ни на есть сорванца, хватал его и, не очень-то задумываясь, стегал, а то и бил тем, что в тот момент оказывалось у него в руке. А порой дед серчал на одного единственного ребёнка, чинно сидящего напротив, прихлёбывающего чай и цепляющего ложечкой варенье: ни с того ни с сего он превращался для деда из желанного гостя во врага, – тогда дед принимался ругаться последними словами и отыскивать чего-нибудь для своей жилистой и уже непослушной, но всё ещё тяжёлой руки… Происходило такое дело от того, что часто, смотря на чужого ребёнка, Амвросий вспоминал своих непутёвых детей, о которых уже несколько лет ни слуху ни духу.

"Где их только черти носят? Крепко забыли родителей! Видимо, мы опостылели им ещё в детские годы, – часто думал старик. – Но, если в их жизни, где бы они ни находились, не всё выходит складно и гладко, то всё же вернулись бы они на родину, к отцу и почившей теперь матери: чем же здесь может быть настолько хуже того, что есть у них там?.."

Дед, тяжко вздыхая, хватаясь за ноющую поясницу, скрипя суставами, вышел во двор. Вокруг было сыро и грязно. Он шлёпал по мокроте в галошах, неуверенно сидящих на ногах, отыскивая топор.

– Ах, вот ты где! – приветствовал он топорище, заприметив его под кустом крыжовника.

Он, с ругательствами на поясницу, нагнулся.

Топорище было скользким от дождя, а лезвие за ночь успело покрыться ржавчиной. Вчера дед Амвросий был очень пьян, поэтому позабыл он убрать топор в сарай. А произошло это из-за того, что он, разрубив вечером пару чурбанов, очень уж обрадовался визиту одного столь же древнего и ворчливого, временами грубого, как и он сам, старика, бывшего его давним проверенным товарищем. Помнится, их ещё в молодые годы гоняла и ругала за недолжное поведение жена Амвросия, – да сделается для неё пухом земля!.. К ночи, как полагается, выпала роса, а поутру пошёл дождь, и теперь топор был совсем мокрый и рыжий от ржавления.

– Ничего дружок, сейчас я тебя оботру и обогрею, – сказал дед, вытирая топор о свою некогда тёмно-синюю рубаху. – А знаешь, как мы будем согреваться? Вот! – вторил он своим мыслям. – Правильно! Сейчас мы с тобой поработаем… сейчас твоё лезвишко со звоном войдёт в сухое древо, и то древо тебя очистит, отполирует и обогреет… Вот оно как устроено. Вот как… – И дед поволок свои ноги к пню, на котором рубил дрова.

– Эх, силушка былая, размахни моей рукой, – проговорил он и потянул топор вверх.

Точно и звонко обрушил он тяжесть топора на чурбан – через руки прошла гулкая вибрация, принуждая старческие суставы отозваться болью. Отчего мышцы у деда затрепетали и как бы онемели, будто в параличе. Амвросий заскулил, согнулся.

– Пойду, допью горилку, авось, полегчает, – решил он.

Прежде чем уйти, он окинул взглядом предполагаемое количество дров, нуждающихся в рубке: ночи становились холоднее с каждым уходящим днём, и в хлипкой старой избёнке очень хорошо скапливалась промозглость – становилось не только холодно, но и сыро.

– Надо рубить, – подбодрил себя дед. – Надо.

Он подумал… и, кряхтя, стал-таки набирать в отдельную кучку нужное для ближайших ночей количество дров, потому что потом, когда он станет пьяным, ему может уже быть не по силам за ними ходить и, конечно, определиться с их числом. А так: надо будет всего лишь прийти и начать рубить то, что отложено. Он знал, что ему может помешать только боль в суставах, – опьянение не отнимет у него умения управляться с заготовкой дров для топки печи, давно приобретённого и приумноженного годами практики.

Амвросий настолько увлёкся, что машинально поставил один чурбачок на пень и вознамерился расколоть его надвое одним махом!

Амвросий поднял топор.

И тут приключилось что-то странное, непонятное.

Дед замер.

Он на миг зажмурился, не доверяя глазам и рассудку.

Но чурбачок снова вроде как… да-да, именно дёрнулся! Как в сказке про Буратино. И мало того! Вслед за этим, на серой ольховой коре чурбачка, вокруг места, где когда-то рос сучок, сложилась мордочка: кора там треснула и разошлась, образовав глазки и ротик!

На Амвросия смотрела детская мордочка: вполне реалистичные веки наивно моргали, на миг прикрывая вздувшуюся белую древесину, очень удачно походящую на глазные яблоки, и зрачки тоже были белыми, но вдавленными внутрь, а безгубый рот-трещина раздвинулся, дружелюбно улыбаясь.

У деда отвалилась челюсть, обнажив сиреневые дёсны, на которых сохранилось три зуба. Лицо у него как бы сползло книзу, в голове помрачилось, в глазах померкло, а мышцы ослабли, и руки стали сами собой опускаться…

Мордочка, скривившись, озорно подмигнула!

…пальцы у деда Амвросия расцепились, и он взвыл от неописуемой боли, пронзившей правую ступню.

Амвросий бухнулся щуплым задом в лужу и повалился на бок. Он каким-то необычайным для себя образом тут же подтянул пострадавшую ногу к животу и обеими руками обхватил ступню – дед ныл и стенал.

Амвросий не видел последствий падения топора, а оттого у него в мозгу копошились ужасные предположения, – он как минимум разрубил ступню, а как максимум отсёк от неё добрую половину! И теперь он будет не только старым, одиноким и немощным, но ещё и калечным!