– Хорошо. Но мне кажется, ты несколько преувеличиваешь.

– Дай Бог, дай Бог, – растягивая слова проговорил Васильченко пристально глядя в зеркало заднего вида.

В темной пыльной комнате стояла старая металлическая кровать, застеленная прожженным в нескольких местах ватным одеялом, грязный, залитый бурой жидкостью стол, несколько стульев и покосившийся трехдверный шкаф с зеркалом. На маленьком современном телевизоре «Сони» стоял оклад от иконы. Святой лик заменяла мятая, небрежно вырванная из журнала репродукция Рублевской «Троицы». Саму икону хозяин квартиры загнал на рынке, когда понадобились средства на выпивку, и, как человек набожный, до сих пор раскаивался в этом, по ночам, когда был трезвым, на коленях молил прощения у репродукции.

– Как, Пчелка, все карманы облегчаешь? – осведомился Костыль вытаскивая из сумки бутылку «Киндзмараули».

Силеверстова Афанасия Михайловича прозвали Пчелкой еще в далекой молодости, когда он в первый раз попал на нары за мелкое воровство – в голодные годы украл из заводской столовой буханку хлеба, за что был приговорен к трем годам и отправлен в «СЛОН» – соловецкий лагерь особого назначения – для перевоспитания.

В лагере его действительно «перевоспитали» – через год за примерное поведение он вышел высококвалифицированным вором-карманником. А примерное поведение Афанасия заключалось в том, что в самых тяжелых и суровых условиях содержания в Соловецком монастыре он ухитрился разводить соорудить пчел и баловать свежим медком лагерное начальство.

Начальник лагеря не хотел отпускать парнишку на свободу, а даже наоборот – прибавить ему дополнительно годков пять. Но Пчелка сумел-таки втолковать тугодумному энкавэдэшнику, что на свободе он лично ему, начальнику лагеря и начальнику его оперативной части принесет больше пользы – каждые полгода будет высылать по бочонку меду, что намного больше, чем получали с лагерной пасеки. (Получал начальник лагеря в действительности немного, так как большая часть уходила для укрепления здоровья ворам в законе и прочим воровским авторитетам, считавшимися социально близкими к руководству страны, чем осужденные по известной пятьдесят восьмой статье).

Таким образом, Пчелка оказался на свободе, но, к чести сказать, слово свое он сдержал и свежий мед всегда был на столе начальника лагеря, пока вскоре он сам не стал политическим заключенным.

– Не, надоело. Я теперь самый что ни на есть законопослушный гражданин. Веду честную жизнь – бутылки собираю. Штучка – полтыщи. На площади у трех вокзалов, а иногда, если конкуренты проспят, то и в электричках. Место рыбное. Все знают, что я там промышляю. Ни одна паскуда конкурентная на мою территорию не сунется. Меня там уважают.

– И как у тебя с деньгами? – спросил Костыль, разливая вино по стаканам, которые его напарник тщательно, с мылом, отдраил в ванной.

– Так себе. В принципе, если поднапрячься, за день можно до сотни штук насшибать, но расходы уж очень большие. Сам знаешь, почем горючее для моего «ржавого мотора».

Пчелка опрокинул стакан, налил себе еще, а бутылку спрятал в шкаф, пояснив:

– Соседке остатки. Пусть порадуется. Кто же о ней, старой, еще позаботится.

– Да уж, какой ты внимательный – радость – на склоне лет, – Костыль вытащил из кармана две хрустящие сотенные купюры. – Новенькие, только из банка.

– А мне-то что?

– Викентьича знаешь?

– Это который по машинам? Знаю. Его хотели вместо вас, сорванцов, к суду за кражу привлечь, но кто-то подсобил и отмазали. Гуманисты, как сейчас в газетах пишут.

– А Григория, Дениса, которые у него подмастерьям работали? Ну, что пожар в его мастерской учинили?

– Знаю. Денис совсем малой, лет семнадцать. Вежливый, здоровается. Уважает меня. А Григорий – это ваш человек. У нас бают, что это его рук дело.

– Пусть, что хотят твои кореша говорят. Мне этого малого, Дениса, найти надо. Он смылся куда-то. И срочно нужен. Получишь еще пять бумажек.

Костыль знал, к кому обратиться. Пчелка с его общительным характером и авторитетом ловкого вора знал все о столице и ее окрестностях: о жизни местных наркоманов, грабителей, убийц. А с Григорием и Денисом жил по соседству, так что ему и карты в руки.

Пчелка посмотрел купюру в сто тысяч на просвет.

– Ты еще на зуб попробуй.

– Ладно. И не из-за денег, а токма лишь из душевного к тебе отношения, Костылечек. Мы ж друг друга уважаем, правда, брат мой?

– Узнаю, что динамишь… – сразу же решил предупредить старика Костыль.

– Ладно, ладно, не маленький…

К порученному делу Пчелка отнесся со всей ответственностью. Пришлось побегать, попотеть. Зато, когда вновь объявился Костыль, Пчелка небрежно протянул ему мятый тетрадный листок, исписанный корявым почерком.

– Вот тебе адреса, где его можно найти. Гони бабки…

… – Работать надо, а не теории строить! – хлопнул ладонью по столу начальник УВД. – Чтоб мальчишка был найден. В самое ближайшее время.

Генерал был взвинчен, так что досталось и начальнику уголовного розыска, и Квасову Кириллу Климовичу (или в простонародье среди работников уголовного розыска – Трика – три буквы «К») как старшему группы по раскрытию недавних четырех убийств.

Упреки были определенно незаслуженными. Да, под руку генералу лучше было бы не попадаться, но начальственные громы и молнии отскакивали от Квасова, как дробь от танковой брони. Он делал свое дело, а что об этом думают наверху или внизу, или вообще где бы то ни было – его совершенно не волновало.

Дурное расположение духа начальника управления было вполне объяснимо. В последние дни неприятности посыпались одна за другой. Лейтенант-гаишник, напившись до умопомрачения, не поладил со своим сослуживцем – самогонщиком – разошелся в определении стоимости продукта, после чего хотел попугать табельным пистолетом, спьяну выстрелил, отправив на больничную койку. Это раз. На улице хулиганы налетели на подвыпившего участкового, и пока тот пытался объяснить – мол, не надо грубить, драться, – его отколотили и оставили без «черемухи» и пистолета. Это два. Ну а третье – утром угнали оперативный уазик с рацией, радиотелефоном и двумя задержанными в кормовом отсеке машины.

– Ну что, досталось тебе от маршала нашего? – спросил Кононенко, скучающе щелкающий семечки.

– Плевать хотелось, – отмахнулся Квасов.

– Кир, у тебя еще сотню тысяч рублей на мою бедность не найдется? – перевел разговор Кононенко.

– Что, Леночка и мою сотню успела оприходовать?

– Нет. Жена софу купила.

– За полтинник?

– Остальные теща дала.

– Ясно, – Квасов достал из кармана пять мятых десяток.

– Вместо мальчишки ты софу искал.

– Нет, мальчишку я тоже искал. Мы искали. И ищем.

Дениса на самом деле искали. Искали профессионально. Ориентировки, работа по связям, подключение гласных и негласных возможностей милицейского механизма. Этих самых возможностей вроде бы и немало, но пока все было впустую.

– Работать надо, как пчела, – поддел напарника Квасов. – Ас сыска. Придумай что-нибудь.

Кононенко работал в розыске почти что с детства с двадцатилетнего возраста. Шестнадцать годков службы, опыт и отличная зрительная память снискали ему славу человека – компьютера. Преступный мир он знал, пожалуй, лучше всех в отделе, не раз выручал при раскрытии опасных преступлений.

– О, елки—палки! – Кононенко с размаху хлопнул себя по лбу ладонью. – Пчелка, точно!

Пчелку Кононенко знал хорошо. И Пчелка знал старшего оперуполномоченного тоже неплохо. А еще лучше знал, чем он ему обязан. Однажды, будучи совершенно невиновным (правда, лишь в том преступлении), карманник подозревался в серьезном деле. Блестяще разобравшись в этой истории, Кононенко выручил его. А еще помнил Пчелка, что после этого был вынужден делиться сведениями строго конфиденциального характера. В результате этого бешеный Чингиз, на совести которого было пять убийств, был пристрелен при задержании, а группа Салаяна, трясшая подпольных миллионеров Корейко, получила долгую «прописку» в местах лишения свободы. За подобные услуги уголовному розыску Пчелке полагалось наказание, вовсе не относящееся в преступном мире к разряду исключительных – смерть.