Понятна теперь и связь Яги с хлебными нивами: Дева, собирающая урожай плодов земных и небесных, 7-й знак в лунном зодиаке, преломляет Круг жизни. Верхняя – видимая и нижняя – невидимая полусферы опрокидываются друг в друга. Брошенное в землю зерно обретает иное качество, преломившись через поверхность зеркала-земли. Умерщвленный Сетом Озирис прорастает колосьями – сошедший в материю Дух дает всходы. Именно глаз – символ преломленных солнечных лучей, положенный Гором в рот мертвому Озирису, возвращает его к жизни.
Дева, таким образом, – это тот живот, из которого к радости маменьки выходят ее козлятушки. Золотая осень – время свадеб.
Мерзни, мерзни, волчий хвост…
Дваждызеркальной Девой названа в авестийской мифологии Вакшья, образ которой очень сходен с нашей Ягой. Вакшья-планета двигается в обратную сторону и связана с Колесом Смерти, движением против часовой стрелки43.
Вакшья, как и Яга, проявляется через смерть, стирающую личность. Роднит их и связь со стихийными силами природы, и – вселенский характер проявления. Про Вакшью сказано, что глаз у этой Девы столько, сколько звезд на небе. Она, как и достигающая космических размеров кобылица-яга, являет собой тело Творения.
Миф указывает на проявление ее в энергии времени. Вакшья показывает то, что препятствует свободе и заставляет жить в системе замкнутого времени, в системе «огорода». («Во саду ли, в огороде девица гуляла…»)
Со временем связана и заправляющая вихрями Баба-Яга. Что такое ее костяная нога? Не есть ли это некий символ, столь значимый, что стал приложением к ее имени? Посмотрим на Зодиак. Поищем здесь ногу. Ступни у нас под Рыбами, голени связаны с Водолеем, коленные чашечки – с Козерогом. Бедра – это Стрелец. Что мы получили? Зону Стрелец – Рыбы. Третью зону Зодиака – зону трансформации.
А поскольку нога – костяная, а кости – под Сатурном, то можно предположить, что это… нога времени. Замкнутого мира, мира, ограниченного временем и пространством – формами материи. Треть Зодиака, связанная с пребыванием Коры в царстве мрачного Аида, души, повязанной земными путами. Соловьиная ночь. Сон, в который погрузил ее сорванный ею мак.
Итак, время – дитя Неба и Земли: Сатурн – сын Урана и Геи. «Типичным» сатурнианцем выступает и иссохший от скупости Кощей. Старославянские «кощь» и «кошть» переводятся как «сухой», «тощий», «худой», им же родственно слово «кость». Глагол же «окостенеть» употребляется в смысле «застыть», «оцепенеть», сделаться твердым, как кость или камень от сильного холода. То есть с похищением Кощеем Марьи Моревны (дочери Морского царя, владыки последнего, 12-го знака – Рыб) наступает «зима» плотного существования, когда дух парализован холодом формы.
Кощей Бессмертный. Виктор Васнецов, 1926
В сказке «Лисичка-сестричка и волк» лиса сажает волка ловить рыбу в проруби, опустив туда свой хвост (двигаться по солнечному кругу к 12-му знаку): молодой месяц, рыбак-волк, одурачен Солнцем, «эго», затмившем истинную человеческую природу, рыжей лисой, поместившей своего братца в систему замкнутого времени, в систему Сатурна, холодного и сжимающего:
Мы отданы белым пустыням,
Мы тризну свершаем во льдах,
Мы тонем, мы гаснем, мы стынем
С проклятьем на бледных устах!..
К. Бальмонт
Как Крон проглатывал рожденных Реей младенцев, так и охотящийся ночью волк, олицетворяющий пребывающую в неведении душу, луну, не знающую себя, пожирает овец. «Осенние птицы взяли счастье с собой…»
▪ Жил-был старик со старухой. У них была дочь Дунюшка. Пошла раз Дунюшка в лес по ягоды с подружками. Шли, шли они, попалась им глубокая яма. В яме сидит волк и говорит:
– Кто через эту яму перескочит, тот домой пойдет, кто не перескочит, тот меня останется качать.
Все девушки перескочили, а Дунюшка не могла и упала в яму. Говорит ей волк:
– Качай меня.
Качает Дунюшка волка и приговаривает:
– Баю, баю, серый волк.
Уснул волк, а Дунюшка вышла из ямы. Летит стадо гусей. Вот один гусь и говорит девушке:
– Полетим, Дунюшка, с нами.
– Я бы рада полететь с вами, да крылышек у меня нет, – отвечает Дунюшка.
Отрезали гуси крылья у одного гуся и приклеили Дунюшке. Высоко поднялась Дунюшка с гусями. Летели, летели, летели гуси и прилетели к Дунюшкиному отцу в сени. Увидал мужик гусей, схватил ружье со стены, хотел стрелять. Закричала Дунюшка:
– Не стреляй, тятенька, это я.
Обрадовался отец дочке родимой, которую уж считал погибшей. Стали жить да поживать, да добра наживать, а Дунюшку помаленьку замуж собирать.
Вырастешь большая –
Отдадут тя замуж
Во чужу деревню,
В семью несогласну…
Время, таким образом, есть первичная форма. Время – это начало, поддерживающее жизнь, то есть дающее жизни развернуться, проявиться, из скрытого, латентного, состояния перейти в состояние явленное, из состояния семени – в состояние зрелого колоса. Первичная форма разлагается в свою очередь на три других формы: прошлое, настоящее и будущее. Не есть ли это три сестры, три дочери Яги? Кроме того, Баба-Яга называет своими слугами трех всадников: «Первый всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде – день мой ясный. Другой всадник на красном коне, в красном одет – солнышко красное. И третий – черный всадник – ночь моя темная». Итак, соотнесем день Яги с настоящим, красное, восходящее солнышко – с будущим и ночь – с прошлым. Птицы же их, соответственно, – орел, сокол и ворон.
В авестийской мифологии этими функциями наделены супруги Вакшьи – Стражи Неба. Страж Востока Тиштар, моделирующий будущее; страж Юга Хауранга, связанный с настоящим, и страж Запада Шатаваэш, победитель демона, уничтожающего Свет, поглощающего Солнце. Стражем же Севера выступает Вананд, страж вечности. Но его-то здесь и недостает: люди вырваны из вечности.
Не оттого ли и Баба-Яга хромая? Ведь она одной, полноценной, «ногой» стоит в недоступном нам мире, другой – костяной, утратившей вечность – в нашем. Как всякий посредник между мирами, Баба-Яга хрома: как и римский Вулкан, кующий формы, как греческий Гефест, которого Гера младенцем сбросила с Олимпа на землю. Здесь же и связующий миры Хирон, символ которого – ключик. Раненный Геркулесом, кентавр Хирон отказался от своего бессмертия, и Зевс поместил его в созвездие Стрельца. Созвездие учителя, посредника между миром богов и миром людей. В этом же ряду находится и старушка Луна – проводник в тонкий, астральный мир, трехликая Геката – богиня ночи…
▪ Жила старушка. У старушки был сын Ванюшка. Они жили шипко бедно́; избушка у них даже валилась. Она говорит:
– Нужно, – говорит, – ведь в лес итти, брёвен рубить на комнату.
– Ну, мама! – утром стаёт, говорит. – Я, – говорит, – пошол.
– Ну, с Богом, ступай, дитя! Как-нибудь старайсь!
А он, верно, был не совсем умом-то у нее. Вот, ушол в лес и вырубил бревно. И он с этова бревна содрал кору-то да сшил лодку. А у реки. И стасшил ету лодку в реку́, сделал вёсла. И катается в этой лодочке.
Мать ждёт домой своёва Ванюшку, не можот и дождать. Ну, испекла хлебушка и пошла. «Разе, – говорит, – он отошшал, дак домой не может итти?»
Испекла хлебушка да понесла ему и́сьти. Приходит тут в по́лосу и нашла штуку леси́ну, што ссечено. «Што за такое, – говорит, – сына нет? А пошто, – говорит, – кора-та содрана с ёлки-то? А шшепки, – говорит, – словно как на ту стать, што тёсаноё?..»
Ну, потом и сошла на́ берег-от. «Не выдумал ле он што другое?» – говорит.
Пришла на́ берек:
– Ва́нюшка! – говорит, – Ванюшка-дитетко! Поди-тко, – говорит, – к бе́режку! А вот тебе, – говорит, – дитетко, каша масленая!
– Слышу, слышу, – говорит, – мамонькин голосок!
Он подъехал, кашу выхлебал. Ну, мать ушла домой.
Потом приходит вот эта самая Еги́биха (нечи́сты-то вот эти самые: в озёрах живут, в лесах живут) и говорит. Пришла на́ берек и говорит:
– Ва́нюшка, Ванюшка! Подьедь-ко ты к бережку: а вот тебе каша масленая!
А он отвечаёт:
– А слышу, слышу! – говорит. – Не мамонькин голосок!
– Ох ты, – говорит, – кра́сной, – говорит, – пёс, рыжой ты пёс!
Потом уходит.
Потом приходит после неё мать, опять с кашой:
– Ванюшка, Ванюшка! Подьедь ты, – говорит, – к бережку: вот тебе каша масленая!
И зовёт ево домой, а он нейдёт.
И опять приходит ета скверная-та. А у её были три дочери. Ну вот, она приходит к берегу, по-материну говорит, – выслушала, как мать-та говорит, тоненьким голоском:
– Ванюшка, Ванюшка! – говорит, – подьедь-ко ты к бережку! А вот тебе каша масленая!
Вот подьехал. Она ево схватила и утасшила на голу́бницу (по́дволоку)44.
Сама запрягает лошадь, поехала в лес за дрова́м, а дочь оставляет одну дома:
– Топи печь жа́рко и на́жарко, и штобы́ было нижно бревно калено́! Да ево, […] сына, – говорит, – жарь!
А эта мать Ванюшки хватилась, пла́чёт, даже слеза слезу бьёт.
И кричит эта дочь-та (Еги́бихи):
– Ванюшка! – говорит. – На лопатку айда!
Он сошол.
– Ложись, – говорит, – на лопатку!
Он сел на лопатку, руки-ноги роспе́лил; не проходит в печь.
– Се́стрица, – говорит, – не умею! Родимая, не умею!
– А как, – говорит, – ты не умеешь?! А как кошки спят, как собаки спят, так и ты лежись!
– А вот, – говорит, – не умею! А ляк-ко, – говорит, – ты и поучи! – говорит.
Она как легла, а он как-то не обро́бел, как зви́тнул45 в печь-ту, заслонок запер; она и зажарилась. Потом и вытасшил, и розломал, и поставил на сере́дные палати46.
И приезжает эта самая Еги́биха. (А он сам опеть ушол на то жо место, молчит там.) Вот и стасшила, давай и́сьти это мясо. Наелась и давай катацца. И катаетца и говорит: «И покатацца, – говорит, – мне, повалецца мне на Ванюшинькиных косточках!»
Он ей там (на голу́бнице) отвече́ет:
– А, – говорит, – покатайся, […] повалейся, […] на дочери́ных-то косточках!
– Ах, – говорит, – мне чуди́тся али, – говорит, – млицца?.. Ах ты, – говорит, – кра́сной пёс! Ах ты, рыжой пёс! Дочь зажарил!
Ну вот опеть етак. Три суста́ва47 вот е́ких: всех троих дочерей зажарил, потом до самоё добрался́. Потом сама остаётся уж она [дома].
И топит сама печь жарко-на́жарко и кричит:
– Ванюшка, на лопатку айда!
– А ладно, ладно, – говорит, – мамонькя, я иду!
Он сошол.
– Ну, лежись, – говорит, – на лопатку-ту!
Она как хочёт ево в печку-ту посадить, он руками-ногами уперся́:
– Мамонькя, не умею! Родимая, не умею!
– Да как, […] сын, ты не умеешь?! А как кошки спят, как собаки спят, так жо и ты лежись!
– Да, мамонькя, не умею! Родимая, не умею! Поучи меня!
Как она на лопатку-ту легла, как он иё туда толкнул, за́пёр. Она закричала:
– Ва́нюшка, отпусьти! Дитетко, отпусьти! Вот тебе, – говорит, – три корчаги серебра, корета золотая, пара ко́ней вороных и збру́я золотая! И ето всё твоё бу́дёт!
– Ах, – говорит, – стара […] попала! Всё моё, – говорит, – будёт без етова!
Тут её в пече́ и оставил. Сам побежал, корету заворотил, три корчаги серебра из подполья вытасшил, всё в корету составил. Лошадей из конюшни вы́вёл, хомуты надел, запрёк, поехал.
И приезжает к етой маме. Она уж шипко заботилась, што не́ жив, не́ жив; плакала шипко. А изба у ней плоха шипко, даже зауго́лки выпали. Вот он подьезжает к домёшку ко своему; и даже не воро́т и ничево нет – привезать не́ за што. Ну, и проситца у старушки ночевать, на етих лошадях, на паре:
– Ну, бабушка, – говорит, – не пусьтишь ли ночевать?
– Ох, дак, дитетко! – говорит, – ведь у меня лошадей некуды завесьти и привезать не́ за што и у́жиной покормить тебя не́чем!
– Вот за огород, – говорит, – бабушка, привяжом. Пожалуста, пусьти!
– Ну, дак, дитетко, – говорит, – выпрегай да привязывай!
Выпрёк, привязал. И схватил ету корчагу с серебром сначала, тасши́т в комнату. Притасшил в комнату, помолился Богу, россыпал на пол. И говорит она, эта бабушка:
– Ох ты дитетко, ты дитетко! Ведь у меня был сын, – говорит, – Ва́нюшка, дак ведь ровно экой жо!
– Дак вот, – говорит, – мамонькя, дак я са́мой и есь!
– Дак, дитетко, – говорит, – бажо́ное48! Дак где ты взелся́?
И потом стал всё таскать – три корчаги серебра стаскал, россыпал на пол, и золота три корчаги стаскал, россыпал на пол, другую кучкю. Она и говорит:
– Ох, Ванюшка, дитетко ты моё, бажоноё ты моё! Где жо, – говорит, – ты такие деньги взял?
– А вот, мамонькя, – говорит, – я, – говорит, – за эте деньги чуть смерть не приня́л!..
Ну, потом на эти деньги он такую ле домину выстроил, дак Боже милосливой! И потолки, и всё роскрасил… И я тут у их была и чай пила. И всё и коньчила.
