Арамис покачал головой.

– Вы не согласны? – спросил Фуке.

– Она не кокетка, – отвечал Арамис.

– Позвольте вам заметить…

– Я отлично знаю кокеток!

– Друг мой, друг мой!

– Вы хотите сказать, что далеко то время, когда я изучал их? Но женщины не меняются.

– Зато мужчины меняются, и теперь вы стали более подозрительны, чем были прежде. – Рассмеявшись, Фуке продолжал: – Если Лавальер пожелает уделить мне одну треть своей любви и королю две трети, найдете вы приемлемым такое положение?

Арамис нетерпеливо поднялся.

– Лавальер, – сказал он, – никогда не любила и никогда не полюбит никого, кроме короля.

– Но ответьте мне наконец, что бы вы сделали на моем месте?

– Прежде всего я не выпускал бы из дома вашего слугу.

– Тоби?

– Да, Тоби, это предатель!

– Что вы?

– Я уверен в этом. Я держал бы его взаперти, пока он не признался бы мне.

– Еще не поздно; позовем его, и вы допросите его сами.

– Прекрасно.

– Но уверяю вас, что это будет напрасно. Он служит у меня уже двадцать лет и ни разу ничего не перепутал, а между тем, – прибавил Фуке со смехом, – перепутать бывало так легко.

– Все же позовите его. Мне кажется, что сегодня утром я видел, как этот человек о чем-то совещался с одним из слуг господина Кольбера.

– Где?

– Возле конюшни.

– Не может быть! Все мои слуги на ножах со слугами этого мужлана.

– Однако повторяю, я видел его, поэтому, когда он вошел сюда, его физиономия показалась мне знакомой.

– Почему же вы ничего не сказали, когда он был здесь?

– Потому, что только сию минуту я припомнил.

– Вы меня пугаете, – сказал Фуке и позвонил.

– Лишь бы мы не опоздали! – прошептал Арамис.

Фуке позвонил вторично. Явился камердинер.

– Тоби! – крикнул Фуке. – Позовите Тоби!

Слуга удалился.

– Вы предоставляете мне полную свободу действий, не правда ли?

– Полнейшую.

– Я могу пустить в ход все средства, чтобы узнать истину?

– Все.

– Даже запугивание?

– Я уступаю вам обязанности генерального прокурора.

Прошло десять минут. Тоби не появлялся. Выведенный из терпения Фуке снова позвонил.

– Тоби! – крикнул он.

– Его ищут, ваша милость, – поклонился камердинер.

– Он где-нибудь поблизости, я никуда не посылал его.

– Я пойду поищу его, ваша милость.

И камердинер снова удалился. Арамис молча нетерпеливо ходил по комнате.

Фуке зазвонил так, что мог бы разбудить мертвого. Вернулся камердинер. Он весь дрожал.

– Ваша милость ошибается, – сказал он, не дожидаясь вопроса Фуке. – Ваша милость, вероятно, дали какое-нибудь поручение Тоби, потому что он пришел на конюшню, вывел лучшего скакуна, оседлал его и уехал.

– Уехал! – вскричал Фуке. – Скачите, поймайте его!

– Полно, – Арамис взял его за руку, – успокойтесь, дело сделано!

– Сделано?

– Конечно, я был в этом уверен. Теперь не будем поднимать тревогу, разберем лучше последствия случившегося и постараемся принять меры.

– В конце концов, – вздохнул Фуке, – беда невелика.

– Вы думаете?

– Конечно. Всякому мужчине позволительно писать любовное письмо к женщине.

– Мужчине – да, подданному – нет, особенно когда женщину любит король.

– Друг мой, еще неделю назад король не любил Лавальер; он не любил ее даже вчера, а письмо написано вчера; и я не мог догадаться о любви короля, когда ее еще не было.

– Допустим, – согласился Арамис. – Но письмо, к несчастью, не помечено числом. Вот что особенно мучит меня. Ах, если бы на нем стояло вчерашнее число, я бы ни капли не беспокоился за вас!

Фуке пожал плечами.

– Разве я под опекой и король властвует над моим умом и моими желаниями?

– Вы правы, – согласился Арамис, – не будем придавать делу слишком большое значение; и потом… если нам что-либо грозит, мы сумеем защититься.

– Грозит? – удивился Фуке. – Неужели этот муравьиный укус вы называете угрозой, которая может подвергнуть опасности мое состояние и мою жизнь?

– Ах, господин Фуке, муравьиный укус может сразить и великана, если муравей ядовит!

– Разве ваше всемогущество, о котором вы недавно говорили, уже рухнуло?

– Я всемогущ, но не бессмертен.

– Однако, мне кажется, важнее всего отыскать Тоби. Не правда ли?

– О, его вам теперь не поймать, – сказал Арамис, – и если он был вам дорог, наденьте траур!

– Но ведь он где-нибудь да находится?

– Вы правы; предоставьте мне свободу действия, – отвечал Арамис.

Королева-мать пригласила к себе молодую королеву.

Больная Анна Австрийская дурнела и старилась с поразительной быстротой, как это всегда бывает с женщинами, которые провели бурную молодость. К физическим страданиям присоединялись страдания от мысли, что рядом с юной красотой, юным умом и юной властью она – лишь живое напоминание о прошлом.

Советы врача и свидетельства зеркала меньше огорчали ее, чем поведение придворных, которые, подобно крысам, покидали трюм корабля, куда начинала проникать вода.

Анну Австрийскую всё больше огорчали свидания со старшим сыном. Раньше король, чувства которого были скорей показные, чем искренние, заходил к матери на один час утром и на один – вечером. Но с тех пор, как он взял в свои руки управление государством, утренние и вечерние визиты были сокращены до получаса; мало-помалу утренние визиты вовсе прекратились.

По утрам мать и сын встречались за мессой; вечерние визиты были заменены свиданиями у короля или у принцессы, куда королева ходила довольно охотно ради сыновей. Вследствие этого принцесса приобрела огромное влияние при дворе, и у нее собиралось самое блестящее общество.

Анна Австрийская чувствовала это.

Больная, вынужденная часто сидеть дома, она приходила в отчаяние, предвидя, что скоро ей придется проводить время в унылом и безнадежном одиночестве.

С ужасом вспоминала она одиночество, на которое обрекал ее когда-то кардинал Ришелье, невыносимые вечера, в течение которых, однако, ей служили утешением молодость и красота, всегда сопровождаемые надеждой.

И вот теперь она решила перевести двор к себе и привлечь принцессу с ее блестящей свитой в темные и унылые комнаты, где вдова французского короля и мать французского короля обречена была утешать всегда заплаканную от преждевременного вдовства супругу французского короля.

Анна задумалась. В течение своей жизни она много интриговала. В хорошие времена, когда в ее юной головке рождались счастливые идеи, подле нее была подруга, умевшая подстрекать ее честолюбие и ее любовь, подруга, еще более пылкая и честолюбивая, чем она сама, искренне ее любившая, что так редко бывает при дворе, и теперь удаленная от нее по мелочным соображениям.

Но с тех пор в течение многих лет кто мог похвалиться, что дал хороший совет королеве, кроме госпожи де Мотвиль[6] и Молены, испанки-кормилицы, которая в качестве соотечественницы была поверенной королевы? Кто из теперешней молодежи мог напомнить ей прошлое, которым она только и жила?

Анна Австрийская вспоминала о госпоже де Шеврез, которая отправилась в изгнание скорее добровольно, чем по приказанию короля, а затем умерла женой безвестного дворянина. Она задала себе вопрос, что посоветовала бы ей госпожа де Шеврез в подобных обстоятельствах, и королеве показалось, что эта хитрая, опытная и умная женщина отвечала ей своим ироническим тоном:

«Все эти молодые люди бедны и жадны. Им нужны золото и доходы, чтобы предаваться удовольствиям. Привлеките их к себе подачками».

Анна Австрийская решила последовать этому совету. Кошелек у нее был полный. Она располагала большими суммами, собранными для нее Мазарини и хранившимися в надежном месте. Ни у кого во Франции не было таких красивых драгоценных камней, особенно такого крупного жемчуга, при виде которого король каждый раз вздыхал, потому что жемчуг на его короне казался мелким зерном по сравнению с ним.