Да разве для нее одной?..

Сначала Сергей писал часто. Тосковал, не мог никак привыкнуть к неожиданно растянувшейся во времени разлуке. Рассудком понимал: война, смертельная опасность, нависшая над Родиной, вынужденные жертвы. Сердцем не мог смириться, что вот возвращается с задания, каким-то чудом живой и невредимый, а ее, любимой, нет на фронтовом аэродроме, нет ее искристых глаз, нет сложенной козырьком ладони над бровями. Сколько было прожито и пережито вместе, а она и не подозревала, что и в письмах он умеет быть нежным и любящим, трогательно преданным и заботливым. Она читала исписанные его характерным крупным почерком листки, сложенные треугольником, и видела его рядом, слышала его голос: «Я люблю твою походку, родная…» «У тебя чудесная ямочка на подбородке, ни у кого больше такой не видел…» Как давно это было! Еще до войны. Она тогда умела так заразительно смеяться, когда он, высокий и сильный, брал ее на руки.

Потом письма стали реже и строже. «Человеку нельзя без Родины, как нельзя без сердца…», «Кровью наших отцов, насмерть стоявших в гражданскую, мы породнились с историей родной земли, с историей нашего народа, и теперь каждый из нас особенно остро ощущает, что он лишь малая капля в океане всенародного подвига».

На ее тревоги и волнения отвечал мужественно и сдержанно. «За меня не беспокойся, я живу хорошо, а летать стараюсь еще лучше, чем в мирное время. Ты пишешь, что в порту ожидают меня большим человеком. Все это, Марусенька, кажется мне сейчас смешным и нелепым, сейчас задача — разгромить этого гада, а потом уже будем думать о себе. Напиши, как ты заменяешь меня; работай так же, как я, а я работаю честно…»

28 февраля 1942 года Сергей Псарев не вернулся с задания.

Мария долго не могла прийти в себя. Сидела дома с пустыми от слез глазами, гладила жесткие фотографии. Выходила на минутку на улицу, запрокидывала голову в небо, ловила отдаленный гул самолета и тут же убегала назад, в тишину, в воспоминания.

По какой-то непонятной, пугающей ассоциации она все чаще стала обращаться мыслями к своему Игорьку. Вспомнила, как он заболел, лежал молчаливый и беззащитный — врачи сказали, что на ребенке отразились ее ночные полеты. Кормить его можно только куриным бульоном. Сергей вставал очень рано, в четыре утра, чтобы до начала полетов сходить на рынок. Вспомнила тот самый страшный день последнего экзамена. Игорек оставался на руках у Сергея, а она должна была совершить вылет. Она сказала Сергею, что полет будет коротким, она еще успеет уложить Игорька в постель. А совершив посадку, вдруг увидела Сергея на летном поле — жалкого, словно прибитого неожиданно свалившейся бедой…

Это ведь было до войны. Почему же именно теперь все это надвинулось на нее так неумолимо?

От полетов на несколько дней пришлось отказаться — штурвал самолета послушен только твердой и уверенной руке.

Приходила в себя Мария медленно и трудно. Может, так всегда и бывает с женщиной, познавшей слишком раннюю потерю единственной, на всю жизнь, любви?

Сколько людей — столько судеб и характеров. Одни после страшного удара судьбы словно цепенеют, замыкаются в себе, не в состоянии одолеть, перебороть обрушившееся горе. Другие, наоборот, находят в себе какие-то неведомые прежде силы, вступают с горем в единоборство, проявляя при этом невероятную твердость и упорство.

Не так ли порой тонкий стебелек, растоптанный чьим-то каблуком, упрямо стягивает в узел упругие прежде волокна, натужно рвется от земли вверх, к солнцу, пока неведомая чудодейственная сила и впрямь не поможет ему подняться, выпрямиться, встать на земле.

Через несколько дней после получения страшного известия Мария пришла к секретарю партийной организации.

— Я должна вступить в партию! Дадите мне рекомендацию?

Он уточнил:

— Должна или хочешь вступить?

— У меня погиб муж, — вместо ответа сказала она. — Он был коммунистом…

Ее приняли кандидатом в члены партии единогласно.

А 10 ноября 1942 года Мария Кулькина была призвана в ряды Советской Армии, стала военным летчиком.

Нет, это еще не было фронтом — с его постоянным ощущением опасности, с его настороженностью и мгновенной готовностью вступить в бой, в котором решают не только знания, опыт, умение, смекалка, но и дерзость, воля, сознание высокой правоты своего дела. В служебных функциях летчицы почти ничего не изменилось — связь между частями, перевозка командиров, политработников. Прежним остались и установившийся уже ритм жизни, и распорядок дня — вылет, посадка, краткий отдых и снова вылет. Несколько утешало столь необходимое во время войны внутреннее убеждение, что трудится она непосредственно на победу, занимает место в общем строю. Только — надолго ли? Присущая молодости жажда самоутверждения в делах трудных и опасных рано или поздно должна была проявиться, заявить о себе во весь голос.

Это уже сегодня, с расстояния в несколько десятков лет, мы хорошо понимаем, что по невероятной напряженности ритма, по немыслимой сложности решавшихся задач, по масштабам трудностей и невзгод тыл в годы войны нимало не уступал фронту. Это мы сегодня громко и осознанно произносим традиционную фразу о том, что победа над ненавистным врагом ковалась и в тылу, и верим этому искренне, всем сердцем, опираясь на логику фактов и событий. Тогда над рассудком властвовало сердце. И выстраивались очереди у военкоматов и райкомов, и набухали на столах у партийных, советских, хозяйственных руководителей стопки лаконичных, в несколько строчек, заявлений и рапортов: «Прошу отправить на фронт!»

В конце весны сорок третьего года в штаб 236-й истребительной авиационной дивизии, который располагался на небольшом хуторке под Ростовом-на-Дону, быстрой, уверенной походкой вошла совсем молодая женщина в офицерской форме. В штабе было накурено, отчего небольшая комнатка казалась еще темнее и ниже. Женщина чуть прищурила большие серо-зеленые глаза, пытаясь определить старшего начальника среди нескольких расположившихся за столами летчиков. Наконец разглядела и с какой-то молодцеватостью, которая больше отличает новичков, вскинула руку к пилотке:

— Товарищ полковник, младший лейтенант Кулькина прибыла для дальнейшего прохождения службы!

Она расстегнула полевую сумку, коротким жестом протянула направление.

Полковник принял бумагу, не глядя, положил ее на стол перед собой. Глаза его, темные, немигающие, на какое-то мгновение прямо, в упор уставились на летчицу. Цепкие, приметливые, они, показалось, успели схватить все — и трудно скрываемое внутреннее напряжение, и невольную настороженность, и немой, невысказанный вопрос: как примут? Полковник неожиданно улыбнулся, отчего все черты лица его вдруг смягчились и взгляд по-прежнему немигающих глаз несколько потеплел, громко спросил:

— А чего дрожишь, младший лейтенант?

— Никак нет, товарищ полковник, — выпалила она, не принимая шутливого тона. — Чувствую себя нормально.

— Ну, ладно, ладно, — сказал полковник. — Устраивайся, потом и определим. В звено связи пойдешь.

— Есть устраиваться, а потом в звено связи!

Она круто повернулась через левое плечо и четким шагом вышла из штаба.

Вечером Марию навестили девушки — комсомолки Аня Щеголкова, Маша Орлова и комсорг Надя Ушакова, связистки штаба, прослышавшие о прибытии летчицы. Мария расположилась в небольшой комнатушке с глиняным полом, с чадившей лампой, смастеренной из гильзы-стакана. Было тихо, уютно, тепло, все располагало к разговору по душам. От девушек Мария и узнала о предстоящей работе, о тех, с кем сведет ее с утра фронтовая жизнь.

На войне люди немногословны. Но летчики — народ особый; вернутся с задания, снимут летные доспехи — и только что испытанных нервных и физических перегрузок как не бывало. Рассказы, смех, шутки.

Мария даже среди летчиков выделялась какой-то неистощимой жизнерадостностью. Однако с тех пор, как не стало Сергея, она, будто впервые увидев мир с теневой стороны, неузнаваемо преобразилась, сделалась суровее и молчаливее. И вот теперь она, наверное, впервые за последний год говорила о себе, не скрывая глубокой душевной боли, не пеняя на судьбу, но и не тая горечи. Образ Сергея жил в сердце, и она должна была выговориться, чтобы хоть на время почувствовать облегчение.