Три десятилетия Победе. Три десятилетия мирному небу, очистившемуся от гари и сполохов пожарищ, и тучной земле, вновь рожающей по осени золотые россыпи отборного зерна, и целому поколению людей, родившемуся после парада Победы, после суда в Нюрнберге.

Подростки, только-только получившие в райкоме комсомольские билеты, уже не у отцов-матерей, а у дедушек и бабушек спрашивают, как все это было, и зачитываются книжками про войну, и выстраиваются в очереди у билетных касс, когда идет эпопея «Освобождение» — и все-таки даже мысленно не могут постичь масштабов бедствия, прошедшего когда-то через наши сердца. Пишут в школьных сочинениях, что и в мирное время есть место подвигам, — и с трудом представляют себе, как рвалась над головами шрапнель, кося людей, как гигантские воронки уродовали улицы и площади, разоряли домашние очаги, как, цепенея от ужаса, вскрывали женщины плотные жесткие конверты с похоронками.

Три десятилетия. Уже давно заросли на многострадальной земле нашей следы от траншей, окопов и ходов сообщений, и ржавый металл все реже скребется о плуг хлебороба искореженными осколками, и корявые надписи на стенах «Проверено, мин нет» давно уже выгорели на солнце, обесцветились, а то и вовсе ушли к небытие вместе с обветшавшими домишками.

А память войны все не оскудевает. Она таится в пожелтевших от времени солдатских треугольниках, горестно перечитываемых в День победы, в скупом звоне бережно хранящихся в семьях орденов и медалей, в безутешных бороздах материнских морщин. Она врывается в наше сознание обрывком тревожного сновидения, давно выцветшей фотографией, горькими заголовками старых газет.

Разве бывают на свете чудеса? Разве много лет спустя воскресают убитые, разве возвращаются без вести пропавшие? Но матери ждут. А вдруг? А если?! И едут за тридевять земель, растревоженные и обнадеженные короткими весточками красных следопытов, чтобы самим принять участие в поиске по следам некогда отгремевших сражений, чтобы поклониться праху мужа, сына, брата, взять горстку земли с неожиданно отыскавшейся могилы.

…Наверное, каждому хоть однажды довелось видеть подрагивающий луч прожектора в непроглядно темной ночи. Помните, как, едва вспыхнув, сначала осторожно и нерешительно ощупывает он пространство вокруг себя, шарит, мечется — и вот уже длинным снопом света уверенно ложится на землю, высвечивая на ней каждый бугорок, каждый кустик, каждую ложбинку.

Не таков ли поиск, который ведут сегодня тысячи красных следопытов? С тем же первым лучом света, который даже и не свет еще вовсе, а так, неясный проблеск, гипотеза, туманное озарение ищущего. Всё еще — в предположениях, в мучительных раздумьях, всё — сплошная загадка, бередящая душу, настойчиво требующая разрешения, заставляющая лихорадочно рыться в кипах воспоминаний и рассылать сотни писем, и с замиранием сердца перебирать неожиданно добытые доказательства— пока не придет понимание, которое даст осознанное направление всему поиску. А там уже на помощь устремляется еще один яркий луч, и еще, и еще — и вот уже под лавиной фактов, неоспоримых доказательств становятся более выпуклыми, более объемными едва различимые прежде детали и подробности, предположения оборачиваются знанием, раздумья — уверенностью. Поиск, терпеливый, настойчивый, исполненный внутреннего драматизма, приобретает осязаемость.

На карте ратного подвига народа закрашивается еще одно белое пятно, наносятся уверенные и четкие координаты.

Одна успешно решенная загадка, одна прочитанная страница в книге мужества становится прологом к новым поискам. И растет, ширится, из года в год набирает высоту эта волна благодарной памяти, вовлекая в свою орбиту новые и новые тысячи, десятки тысяч пытливых, безмерно преданных этой памяти, упорных и настойчивых сердец, все неудержимее расплескиваясь по городам и весям нашей страны.

Три десятилетия. А поиски все продолжаются. Потому что рядом с любовью к родной земле неистребимо живет, всегда будет жить в наших душах благородное чувство благоговения, преклонения перед теми, кто не вернулся, кто не обнял своих любимых после Победы, кто не успел надышаться росными запахами последней военной весны.

Пусть после их смерти, пусть долгие годы спустя поднимаются на обветренных степных холмах, на развилках поросших травою грунтовых дорог, на городских площадях и сельских околицах белые обелиски.

От могилы Неизвестного солдата в Москве до бронзового изваяния воина в плащ-накидке с ребенком на руках и обнаженным мечом, рассекающим свастику, в Берлине, — среди родных просторов и в дальней стороне стоят эти памятники павшим героям. Напоминают о давно отшумевшей грозе. Чутко стерегут тишину.

Эта документальная повесть посвящена истории одного поиска по следам кровопролитных боев на молдавской земле.

На слетах участников походов по местам революционной, боевой и трудовой славы советского народа Евгений Иванович Красовский обычно появляется в парадном мундире с полковничьими погонами и двумя рядами орденов и медалей. И когда он глуховатым, чуть надтреснутым голосом выкрикивает слова команды, кажется, будто годы оказались бессильными перед его военной выправкой, будто время пощадило этого невысокого сухощавого человека. Но потом неожиданно замечаешь пустой рукав, заткнутый за широкий золоченый пояс, встречаешься взглядом с его словно вылинявшими на ветру глазами — и иллюзии как не бывало. Есть больной уставший человек, перенесший за свои шестьдесят восемь лет столько, что достало бы на несколько жизней.

Более десяти лет Евгений Иванович возглавляет Республиканский штаб походов по местам народной славы при ЦК ЛКСМ Молдавии, ищет, увлекается и увлекает, загорается и зажигает других, а собственная боль все саднит, все не отпускает. И когда усталость уже валит с ног, а боль становится нестерпимой, подступает к самому горлу, он на несколько дней оставляет дела, ложится в постель. Лежит неподвижно, с открытыми глазами, прислушивается к шорохам в квартире. Думать нет сил. Но видения, реальные и бесплотные, сегодняшние и давно потускневшие в памяти, обступают со всех сторон, сжимают голову тисками, заставляют сердце колотиться громко и неспокойно.

…Огромный массив высокой, в рост человека, дозревающей пшеницы. Угрожающе-низкий, лязгающий гул, словно окрашивающий пшеничное море в темносвинцовый цвет, — и танки с белыми крестами на башнях, которые подминают под себя высокие тугие стебли. Ординарец Тищенко резко замахивается зажатой в руке бутылкой с горючей смесью, но бросить ее не успевает: пробитая пулеметной очередью бутылка вдруг ослепительно вспыхивает, обдает одежду, лицо, руки липким, невыносимо беспощадным пламенем.

То ли явь, то ли сон, страшный и до боли правдоподобный?

Те, кому довелось пережить войну, более щедры на воспоминания о победных годах — сорок четвертом, сорок пятом. Они охотно рассказывают о Корсунь-Шевченковском котле и Ясско-Кишиневской операции, об артиллерийской подготовке у стен Берлина и штурме рейхстага, о боях за Белград и неодолимом рывке на помощь восставшей Праге. Не приглушенное временем чувство ликования, упоения победой будит яркие, незабываемые воспоминания.

Но самой глубокой зарубкой в нашей памяти — опаленный огнем сорок первый. Дороги, забитые обессиленными, тяжело бредущими людьми. Скорбные глаза отстающих. Безнаказанные погони фашистских «мессеров» за одинокими женщинами и детьми в обезлюдевшей степи, за машинами с красными крестами на бортах.

В первые послевоенные годы, пока еще кровоточили раны, пока тупо саднили трудно сраставшиеся рубцы, люди старались реже вспоминать о том трагическом времени. Потом оказалось, что бремя новых забот и лишений затянуло многие раны, и сквозные, и слепые, и рваные, и горечь понемногу растворилась в душах. Боль уже не была такой острой, а спокойствие, обретаемое людьми, становилось мудрее и глубже.