Учеба Марии в медицинском совпала по времени с увлечением авиацией. Вступавшие в жизнь бредили Чкаловым. С первых страниц газет, с цветных журнальных обложек, с экранов и афишных тумб звучало требовательно и призывно: «Комсомолец — за штурвал самолета!», «Ты записался в аэроклуб?»

Мария стала посещать занятия в Саратовском аэроклубе.

Собственно, что такое призвание? Исключительная способность к определенному делу? Врожденный талант в какой-то области?

Да можно ли вообще дать призванию какое-то исчерпывающее, однозначное определение, если это одновременно и зов, и приговор судьбы — сама жизнь? Попробуйте отнять его, ограничить, не дать выхода — и нет человека, нет духовного богатства, нет высокой окрыленности, останется просто существование.

Для Марии призванием стало небо. И с медициной было покончено, раз и навсегда.

Мария уехала в Батайск, в летную школу. Уехала, ни слова не сказав матери. Только отцу призналась в своем неодолимом влечении к полетам, к небу.

С вокзала в тот вечер Иван Алексеевич возвратился необыкновенно притихший. Не в силах сдержать вдруг нахлынувшую жалость к этой совсем уже постаревшей женщине, с которой прожил целую жизнь и мечты которой так вот нелепо рухнули, он в то же время невольно опасался ее слепой ярости.

Стол не накрывали, ожидали, пока соберутся все.

Человеку свойственны предчувствия. Мать то и дело заговаривала о Маше. Башмаки надо бы ей новые купить, старые совсем прохудились… Галочка вон к ней одной тянется, остальных будто не замечает… Иван Алексеевич поддакивал вяло, больше отмалчивался. А мать все говорила, говорила. В последнее время Маша вроде перестала о самолетах твердить — не надумала ли чего, помыслить даже боязно. Потом беспокойно и как-то беспомощно стала поглядывать на Ивана Алексеевича. Наконец он не выдержал:

— Ладно, собирай, мать, на стол, Мария не придет. Прилетит года через три. На самолете…

Мать поняла, грохнулась оземь, как подкошенная…

Мария прилетела не через три года — на следующее лето. Невысокая, подтянутая, в курсантской форме.

Сохранилась фотография той поры. Матово-смуглое лицо и чуть скошенные к переносице разрезы больших глаз. Короткая, но более пышная прическа, уже без челки. Только взгляд другой — спокойный, сосредоточенный взгляд человека, уверенно пробивающего в жизни собственную тропинку.

Смотрю на фотографию и воображение вновь, в который уже раз, рисует Волгу, где она родилась, росла, мужала нравственно и духовно, — уже не тот ручеек среди лесов и болот, еле слышно пробивающийся из земли и осторожно пробующий свой голос, а настоящая река, которая властно раздвигает берега и в полых водах которой бегут, бегут, бегут неутомимые пароходы.

Упрямо сжаты губы. Не осознанная еще до конца сила таится за этим внешним спокойствием и невозмутимостью.

Смотрю на фотографию, зная уже многое из того, что предстоит ей, что ожидает впереди. Знаю о ее первой большой любви, о горечи утраты и о страшном июньском рассвете, который положит начало новому отсчету времени. Все это будет потом, все это войдет в ее жизнь, станет судьбой.

А пока — только ненасытная жажда неба, светло-голубого, бездонного, волнующего воображение…

В юности частей глядят в небо. Не только живущие ощущением полетов, не только мечтающие о могучих крыльях. Когда на земле отцветают вишни и майский ветер кружит в воздухе крохотные белые лепестки, а сам воздух, кажется, напоен хмельным весенним ароматом, — взгляд человека невольно устремляется в небо, с его манящей бездонностью, с его простором и загадочной голубизной.

У каждого — свое любимое небо. У одних — чуть подсиненная белизна и лениво проплывающие по ней мелкие, лохматые облачка. У других — ярко-оранжевый закат и блики его, словно кругами по воде, разбегающиеся по темнеющей выси. У третьих — бескрайняя ширь с причудливо меняющимися цветами, которые, кажется, пульсируют, дышат, живут по каким-то неведомым нам законам.

У каждого свое небо. И у каждого — своя любовь, неповторимая, как неповторим и своеобразен сам человек.

Мария полюбила в Батайской летной школе. Полюбила первой, самой большой и безоглядной любовью, когда ни разница в возрасте, ни крутость характеров, ни человеческие слабости — ничто не способно поколебать, ослабить силу чувства, сбить сердце с единого ритма. Полюбила нежно, робко, трогательно, как любят только в семнадцать, и в то же время по-взрослому осознанно, не таясь, у всей школы на виду. Она была значительно моложе Сергея Псарева, летчика высшего класса, инструктора школы; в неожиданно вспыхнувшем чувстве словно бы слились воедино девичья мечта о большом, сильном человеке, преклонение перед самобытностью натуры и жажда собственного роста, взрослости. В Сергее и впрямь воплотились для Маши те качества человека и летчика, которые выносила она в своем воображении, выбирая дорогу в небо.

Самого Сергея любовь тоже преобразила. Он словно никак не мог поверить в свалившееся на него вдруг безоглядное трепетное чувство. Прибавилось ответственности — это сделало его заботливым и предупредительным. А еще он неожиданно открыл в себе такой родник незамутненной нежности по отношению к любимой, о котором и сам не подозревал. Все казалось, что эта юная девушка, совсем еще девочка, с чуть скошенными к переносице разрезами озорных глаз, вдруг опомнится, поймет, что он недостоин ее такого светлого, всепоглощающего чувства, что есть вокруг люди и лучше, и ярче его — и тогда сразу станет на сердце зябко, пусто и одиноко.

Наверное, таково неизменное свойство истинной любви: обогащая другого своим чувством, своеобразием своего духовного мира, мы все считаем, что слишком мало даем, что другие куда богаче, интереснее, привлекательнее нас.

Едва закончив занятия в школе, Мария мчалась на аэродром, где проходили полеты, чтобы скорее увидеть его в небе, ощутить свою причастность к его делу, к нему самому, большому, сильному, уверенному в себе. А вечерами, рассудком понимая, как устал он после целого дня трудной, изматывающей работы, не могла перебороть себя, ждала, пока поест, и тащила его за город, в поля, дышащие вечерней прохладой, чтобы там умиротворенно вдыхать запахи отдыхающей земли и слушать, слушать, слушать. И каждой клеточкой тела ощущать нависшее над головой низкое небо с медленно высыпающими звездами, пряный аромат сена в стогах, чернеющих неподалеку, и пронзительно-колючий холодок в груди, от которого и зябко и горячо на сердце.

Домой Мария ничего не сообщила. Приехала на летние каникулы одна — Сергей отпуска не получил. Бегала на Волгу, ходила с сестрой и друзьями в Липки, на традиционное место встреч в довоенном Саратове, много читала.

Иван Алексеевич, как всегда занятый, но внимательно-приметливый, как-то сказал:

— Не замечаешь, мать, вроде изменилась Мария?

И выразительно насупил брови, такие же неширокие, чуть изогнутые, как у дочери. Он и лицом мало отличался от нее — был так же смугл, лобаст, даже краснел так же.

— Ну, вот еще, чего выдумал, — испуганно возразила мать. — Сказала бы, небось. Да и дите еще совсем, восемнадцати нет…

Однако разговора не забыла. В тот же день, только уселись за стол, заговорила наставительно:

— Бесятся девки ныне, ох, бесятся. Дети форменные, ни тебе сготовить, ни постирушку сделать, ни печку побелить, а туды ж, взамуж, ровно на пожар. А поглядит-ко, самих еще нянчить и нянчить.

У Марии румянец во всю щеку. Сказала, давясь нарочитым смехом:

— Ну, это вы, мама, зря. Сейчас не по тому в жены берут, как готовить умеют. Вот хоть бы и я, чем не жена мужу? Приехали б вдвоем — небось, обрадовались бы…

Отец запальчиво кинул ложку, выкрикнул зло, на себя не похоже:

— Ты это брось, молода еще трепать языком. Послали учиться — учись, а дурь из головы выкинь!

Так и уехала на занятия, ничего не сказав. Не то, чтоб боялась — не хотелось стариков огорчать. Пусть уж немного погодя узнают.