Наконец я достиг Омска. Город был настолько наводнен приезжими, что я с трудом нашел кого-то, кто мог показать мне, где находится комендатура. Никто не знал города. Гостиницы были переполнены, и первую ночь я провел, сидя в вокзальном ресторане. На следующий день мне не удалось получить назначение в артиллерийскую часть и, не желая провести еще одну ночь на барном стуле, я направился к темному закутку под лестницей, ведущей в ресторан. Для получения там места необходимо было заплатить владельцу вчетверо выше стоимости номера в самом дорогом отеле. Моя кровать состояла из нескольких пустых ящиков, на которые я кинул шинель, а подушкой служили седельные сумки. В этой роскоши я прожил неделю, и наконец в отчаянии доложил коменданту, что дезертирую на восток, если мой вопрос не решится немедленно. И в тот же день я был назначен во 2-й артиллерийский полк Отдельной Егерской бригады.[16]

Выходя из штаба в приподнятом настроении, я наткнулся на генерала Нокса. Этот английский офицер был правой рукой Колчака, однако сам он себя считал не просто военным, а ведущей фигурой во всем Белом Движении.

Я отправился в свой полк, находившийся в деревне Александровка, в десяти верстах от Омска. Поездка была приятной. Мы ехали с длинным караваном саней, утро было солнечным, и меня тянуло поговорить. Но крестьяне, сидевшие в санях, были в мрачном настроении. Они едва отвечали на мои замечания; однако, как только узнали, что я также не испытываю энтузиазма относительно омской власти, потеплели и начали жаловаться. Военные реквизировали у них весь хлеб, овес, ячмень и лошадей, давая взамен либо ничего не стоившие рубли, либо, чаще всего, просто расписки. Сыновей мобилизовали и отправили на фронт, и чем всё это закончится, непонятно.

– Генералы хотят вернуть свои имения, – ворчали они. – Не будет никакого Учредительного Собрания. Колчак ничем не лучше красных. – И качали головами снова: – Генералы хотят всем владеть, как раньше.

Я чувствовал, что на эти справедливые слова мне возразить нечего, и вскоре сам помрачнел, как и мои возничие. В сердце мое закрадывались сомнения, и вера в белых вождей начинала слабеть.

В Александровке я узнал, что над столицей белых нависла опасность. Однако в тот момент у меня было гораздо более важное дело, занимавшее меня полностью: посвящение в новый полк. Военная традиция требовала, чтобы каждый новичок прошел через самое жесткое обращение. Но поскольку жизнь сама стала невероятно жесткой, мои сослуживцы не смогли придумать ничего лучшего, чем выдать мне дикую, необъезженную лошадь, лягавшую и скидывавшую всех своих седоков. Пришлось изрядно попотеть, пытаясь объездить ее, и, думаю, мне бы это удалось, не сломай она ногу во время одного из прыжков. Я был вынужден пристрелить ее.

Я мало интересовался жизнью полка, настолько велики были неопределенность и разочарование, охватившие меня тогда. Наш полковник, чью немецкую фамилию я позабыл, был суровым воякой. Он не знал жалости и в отношении противника всегда действовал самым жестоким из возможных способов. Он любил хвастаться своим участием в Канской экспедиции и жалел, что другого случая повторить такой славный успех не представлялось. У него была занятная чаша для питья из гладкой кости, богато отделанная серебром. Один из однополчан рассказал мне ее историю:

– Однажды мы встретили сильное сопротивление в большом селе, называвшемся Дубрава. Бой длился трое суток без перерыва. Наконец противник израсходовал боеприпасы и сдался. Мы расстреляли всех красных, заставив их самих копать себе могилы. Крестьян, хоронивших тела, также потом казнили. Командир красных был обезглавлен, а старосту деревни заставили отнести его окровавленную голову к себе домой и варить в котле. Не выдержав этого, он сошел с ума, и его пришлось застрелить. Продолжить работу привели его помощника, но тот оказался ненамного крепче и также получил свою пулю. Люди сменяли один другого, и наконец череп был сварен и очищен, а из его верхней части сделали эту чашу.

Я слышал и другие истории в течение этой ужасной недели в Александровке. А затем тщательно выстроенная союзниками вокруг русских генералов структура рухнула, и каждый бросился спасать свою жизнь.

В то утро шел снег. Бесконечный танец мягких белых кристалликов закрывал тонкой вуалью видимость на самом близком расстоянии. Зачарованный лес стоял в тихом безмолвии, и деревня мирно погрузилась в сон.

В нашей избе было тепло и уютно, но внезапно зазвучал сигнал тревоги, и через мгновение батареи открыли огонь. Красные перешли в наступление по льду замерзшего Иртыша. Мы схватили шинели и выбежали наружу. Впереди виднелись черные цепи противника, двигавшиеся по открытому пространству реки. В некоторых местах лед ломался, затягивая людей в гибельные воды. Течение как будто смеялось над их отчаянными попытками выбраться и быстро затягивало под лед. Разрывы снарядов поднимали вверх куски тел и бросали на тех, кто продолжал упорно пытаться добежать до противоположного берега. Застигнутый врасплох огнем нашей артиллерии, противник выдохся и спешно отступил в лес.

Тем временем обоз выстроился в длинный караван и стал отступать, так как пришло донесение, что это начало долго ожидавшегося большого наступления красных. Наш правый фланг был прорван, и мы получили приказ погрузить орудия на сани и оставить деревню.

Медленно и с великой осторожностью мы покинули позиции. Я со своей пулеметной ротой уходил последним. Снег шел, не переставая, и деревня вскоре скрылась из вида. Однако мы были не одни на этой прекрасной равнине. Враг был совсем рядом. Он мог быть где угодно, укрытый пеленой снегопада, падавшего с такой изматывающей нервы монотонностью, что скоро я стал его ненавидеть.

«Когда же прекратится снег!» – снова и снова крутилось в моем мозгу.

Противник сильно нажимал на нас, и я стал терять людей, которые предпочитали быть застреленными, нежели принять жуткую смерть от рук жаждавших мести красных. Метель усиливалась, и мы крутились вокруг Омска, потеряв всякую связь с вышестоящим командованием. Вскоре началась настоящая пурга, и я приказал людям сбиться плотнее. Раненые задерживали нас, но нам удалось догнать обоз нашего отступающего полка. Мы были уверены, что противник не станет наступать в такую бурю, однако продолжали двигаться вперед. Впервые в жизни я осознал, что простой белый снег может быть самой жестокой из всех природных стихий. Он с дьявольской настойчивостью слепил нас, проникал во все открытые места одежды. Пронзительный холод пробирал до костей. Снег заметал дорогу, столь нужную для перевозки наших тяжелых орудий, и смешивал людей, пушки и лошадей в безумную и неуправляемую массу.

Мы медленно ползли до самого вечера, борясь за каждый шаг, причинявший нам столько страданий, пока не наткнулись на маленькую темную деревушку. Для нас это означало отдых. Но как только мы открыли первую же дверь, иллюзии рассеялись: деревня была занята красными. Схватки, вспыхнувшие в избах, выплеснулись на улицу. Мы дрались, как звери, в этом жалком месте, ибо были слишком измучены, чтобы отступать, и приходили в отчаяние от одной мысли о необходимости куда-то идти в такую бурю. Мы взяли верх благодаря большому превосходству в числе, и вскоре все красные были мертвы. Выбросив их тела из домов, мы облепили маленькую деревушку, как стая саранчи. Местные крестьяне, смертельно напуганные, сновали вокруг, стараясь угодить измотанной армии. Вскоре на столах появился обильный ужин, который был с жадностью проглочен. Не раздеваясь и не выпуская оружия из рук, мы провалились в полусон-полуступор.

Наступившее утро принесло невероятную тишину и спокойствие, характерные для девственно нетронутых мест. Свежий, глубокий снег покрывал всё вокруг. Невдалеке была березовая роща: на белых стволах ее покоился купол, словно из мягкого белоснежного хлопка.

Нашей главной задачей было оборудовать позиции для орудий и установить связь с командованием бригады в Омске. Красные, окружая столицу Колчака, прорвали фронт так, что отрезали нашу часть от остальной армии. Разведка донесла, что мы находимся в хорошей позиции для атаки противника с тыла, и мы начали немедленные приготовления. Орудия снова были поставлены на сани, и, ведомые несколькими крестьянами-проводниками, мы двинулись в сторону Омска. Когда мы прошли около пяти верст, наш авангард подал сигнал об опасности. Полк немедленно развернулся в боевую позицию и, затаив дыхание, ждал команды. Но, подготовив орудия к бою, мы получили приказ отступить. Прошлой ночью красные взяли Омск[17], захватив сто десять единиц артиллерии, десять генералов и около сорока пяти тысяч пленных. Деморализованные войска сдались и бежали практически без боя. Колчаку удалось спастись под прикрытием польских частей.