Я проспал остаток дня и всю ночь и наутро проснулся новым человеком. Поначалу я не мог понять, где нахожусь. В доме было очень чисто и тихо, и лишь откуда-то доносилось было довольное мурлыканье кошек. Приподнявшись на локте, я осмотрелся вокруг.

Длинные золотые полосы солнечных лучей на полу говорили о том, что сейчас еще раннее утро. На столе уже стоял аппетитный с виду завтрак. Теплая комната была наполнена тем особенным блеском, какой возникает только от отраженного снегом солнечного света.

Погруженный в этот поток света, я различил белую фигуру старика: стоя на коленях перед иконами, он тихо совершал утреннюю молитву. Белая рубаха покрывала его старческое тело. Волосы и длинная борода были такими же непорочно белыми, как снег за окном.

Я тихо наблюдал, как старик снова и снова бьёт земные поклоны. Он не был простым крестьянином или охотником. Скорее, он был похож на святого отшельника, покинувшего мир ради спасения души.

Наконец старик закончил молиться и задул все свечки, оставив лишь одну у большой иконы Христа, древней, с выцветшими и потемневшими красками. Затем он, бормоча что-то себе в бороду, налил молока кошкам: те, громко мяукая, окружили его плотным кольцом и терлись спинами о его ноги.

– Сейчас… вот вам молока… ешьте с миром.

– Отец, – позвал я, – можно и мне тоже?

– Доброе утро, сынок. Садись за стол. Всё готово.

Лицо моего хозяина излучало доброту. Я сполз с печки и стал одеваться.

– Не в это, – остановил меня старик. – Вот, надень мои старые штаны. Потом выстираем всё, и ты наденешь свою одежду.

Какое же это было наслаждение – брызгать холодной водой себе в лицо и чувствовать, как она стекает по шее и ушам! В горах я умывался снегом, затем сушился у костра, но это не шло ни в какое сравнение с полным тазом воды в теплой комнате и полотенцем. Покончив с умыванием, мы сели за стол и позавтракали чаем и хлебом с маслом. Старик ни о чем не спрашивал, но смотрел на меня задумчиво и доброжелательно. Мало по малу я поведал ему свою историю.

– Женщина… женщина… у истока всех бед всегда стоит женщина, – сказал мой хозяин; пока я рассказывал, он, как видно, думал о чем-то своем. Испокон веку так было. Все они, как их праматерь Ева, в конце концов толкают нас к погибели. Я тоже здесь оказался из-за женщины.

Старик покачал головой и вздохнул, погрузившись глубоко в свои мысли. После паузы он продолжил:

– Моя фамилия Рубин… Её звали Настя… Настя… Я до сих пор люблю её, хотя прожил уже девяносто шесть лет. Она покинула меня два года назад – лежит там, в саду. Она была рождена, чтобы стать царицей, и не желала знать недостатка ни в чём. Я взял ее в жены, когда был купцом в Саратове, и по Волге плавали десятки моих судов. Я ни в чем не нуждался и был счастлив… А затем появилась Настя. Она хотела жить по-царски, так что через несколько лет я оказался на грани разорения. Господи прости! – я стал подделывать векселя, меня поймали и сослали на двадцать лет в Сибирь, на каторгу. Настя отправилась за мной по своей воле. Поселилась в городке неподалеку, и мы виделись время от времени. По прошествии десяти лет меня выпустили за хорошее поведение и оставили до конца срока жить на поселении. Мы были очень счастливы здесь, Настя и я… бедная душа… – Тут старик прервал свой рассказ. – Ладно, нам пора за работу, – сказал он.

Я попросил посмотреть мою лошадь, и он провел меня в маленький почти полностью крытый двор. Я тщательно осмотрел ее – все было в порядке. Рубин показал мне своё хозяйство – корову, нескольких кур и убогую лошадёнку. Он жил за счет пасеки, которую держал в липовой роще. За лето и осень он имел с продажи меда достаточно, чтобы протянуть весь оставшийся год.

– Как далеко до ближайшего города? – спросил я.

– Чита в двенадцати верстах отсюда, – ответил он.

Я знал, что Чита находится в трёхстах пятидесяти километрах от Иркутска и примерно на том же расстоянии от границы с Маньчжурией. Это была столица Забайкальского казачьего войска и атамана Семёнова.

Хотя мой друг Николай принадлежал к уссурийским казакам, всё же была вероятность, что я встречу его в Чите, так же, как и двоюродного брата Александра, сына моего дяди Фёдора. Они покинули Маньчжурию и перебрались в Забайкалье около восьми лет назад, чтобы строить мельницы и основать пароходство на Аргуни, Шилке и Селенге – реках, которые, вместе с их судоходными притоками, составляют основные пути сообщения огромной области: Маньчжурии, Монголии и Забайкалья. Кроме того, я знал, что у дяди Федора и Александра есть золотой прииск в окрестностях Читы.

Как бы то ни было, я не торопился в путь. Мне нужен был отдых, и я хотел остаться. Я надеялся, что старик не откажет мне в этом в обмен на щедрую плату.

Дни шли незаметно. Утром мы чистили снег, рубили дрова для печи, доили корову, кормили лошадей, кур и собак. Затем обед и короткий сон, снова работа по хозяйству, ужин и снова сон. Огромную часть времени моего хозяина занимали молитва и чтение Библии. Он часами стоял на коленях перед своими иконами, и я с восхищением думал о том, что за чудесное прибежище дает религия тем, в ком еще осталась вера.

Я понимал его: мои предки тоже были религиозны. Мой дед по материнской линии на семьдесят шестом году жизни ушел в монастырь. Там он надеялся прожить в мире и спокойствии остаток своих дней: к несчастью, он прожил слишком долго и не избежал ужасов революции. Мой отец также занимал почетную должность церковного старосты при одном из храмов. Однако он уже относился скептически не только к обрядам, но и к толкованиям Священного Писания.

Старик же стал для меня настоящим открытием. Тихо, неторопливо говорил он о самых разных вещах. История, география, литература – всё для него сплеталось в единую, наполненную смыслом картину, созданную его верой. Он смотрел на мир христианским взглядом, осмысляя через христианство всё, что происходило в его собственной жизни и в мире в целом. В его словах любые события становились понятными, и на самые глубокие вопросы находились простые, естественные ответы.

Однажды вечером мы тихо сидели за столом. Одна тема была исчерпана, другая еще не начата. Снаружи завывала буря, как будто крича в бессильной ярости от того, что не могла сокрушить утлую хижину, спрятанную в ущелье меж двух холмов.

– Дмитрий, – начал старик, я скоро умру, и мне неспокойно. Может, ты согласишься мне помочь? Я уже подготовил себе могилу рядом с женой в саду. Теперь мне нужен гроб. Ты, наверное, заметил большие дубовые бревна во дворе. Из них я хочу нарезать доски для добротного, тяжелого ящика. Но мне понадобится молодой сильный помощник… завтра.

Конечно, я не мог ему отказать, хотя ничто не было так чуждо моим желаниям, как работа над гробом, предвещающим его скорую смерть.

Работа заняла у нас три дня. Старик радовался как ребенок и благодарил меня снова и снова. В знак дружбы он повесил мне на шею красивый фарфоровый образок Богородицы.

Прошла еще неделя, и с сожалением я решил покинуть моего доброго друга. Он дал мне адрес своего внука, который недавно вернулся в Читу с фронта в Европе, и, пока я удалялся, провожал меня взглядом, стоя в воротах. Я помахал ему рукой в последний раз перед тем как спуститься в другую долину, проехал еще сотню метров, затем повернул обратно и вернулся на вершину холма. Он все еще стоял там: одинокая фигура древнего старика, который стал мне так дорог.

– Прощай! – прокричал я и поскакал прочь.

Двенадцать верст до Читы показались сущим пустяком в сравнении с тем, что мне пришлось испытать ранее; но теперь я стал задумываться о том, что готовит мне будущее.

Я вспоминал, как Керенский, новый лидер революционной России, разошелся с сильнейшим из своих союзников, казачьим генералом Корниловым. Ситуация была тревожной с точки зрения персональных амбиций главы правительства, и он бросился на поиски генерала, который не был бы знаком с особенностями его колеблющейся натуры. Он понял, что больше не может полагаться на военных вождей в европейской части России; но в далекой Сибири был один человек, беспринципный, но с идеями и четким представлением, как их реализовать. Это был генерал Семенов, бывший командир 5-го корпуса[1] и атаман Забайкальского Казачьего Войска. Именно этому полукровке-монголу Керенский поручил формирование ударных частей из азиатов для защиты Временного Правительства, а по сути лично самого Керенского.