Ньюман [Ibid., р. 17] привлек внимание к гораздо более редкому обвинению в «культурном детерминизме», которое он определяет как взгляд, согласно которому каузальное превосходство имеют системы ценностей и убеждений[44]. Хотя это выражение можно услышать гораздо реже, чем первые два, вера в каузальное превосходство культуры широко распространена. Вариант такого культурного детерминизма лежит в основе часто высказываемого, хотя и ошибочного, мнения, что «медиа дают людям то, что хотят эти люди», т. е. что форма медиа определяется сформированными культурой желаниями и ожиданиями аудитории. Мало нашлось смельчаков, которые выступили с оправданием этого взгляда в печати (исключение составляет [Whale, 1977]). Однако такое мнение с пугающей регулярностью можно услышать в организациях из сферы культурных индустрий и среди публицистов и политиков. Главная проблема этого взгляда в том, что он игнорирует роль самих медиа в формировании желаний и ожиданий аудитории.

Опять-таки возражение против культурного редукционизма заключается не в том, что он приписывает каузальные свойства культурным процессам. Ясно, что изменения, затронувшие время и практики досуга, имели огромное воздействие на деятельность культурных индустрий. Проблема здесь, как и в случае любой редукции, в последующих вопросах о каузальности, например: «Каким образом эти культурные практики приняли ту форму, которую они приняли?». При обсуждении каузального действия культурных процессов также возникают дополнительные трудности, связанные с определением термина «культура», обсуждавшиеся во введении. Слово «культура» получило такое широкое распространение в современных обществах, как в академических работах, так и в журналистике и популярной литературе, что стало обозначать все и ничего. Означает ли оно преобладающие позиции, ценности и убеждения в отдельном обществе или обыденный жизненный опыт людей, или же общие условия жизни в определенном месте, организации или институте? Все согласны, что это сложный и спорный термин, однако на него постоянно ссылаются как на способ объяснения, превосходящий подходы, основанные на «технологии» или «экономике», без всякого признания этих трудностей. Из введения должно быть понятно, что я предпочитаю данное Уильямсом определение культуры как «системы означивания», через которую <…> передается, воспроизводится, выражается и исследуется социальный порядок» [Williams, 1981, р. 13]. Это по крайней мере позволяет избежать наиболее неуклюжих упоминаний термина «культура» и привлекает наше внимание к концепции «социокультурного» – нередукционистской по своей природе, включающей в себя взаимодействия между культурными сферами и более широкими социальными системами и поведением (обсуждение этой трудной и часто упускаемой из виду области можно найти в: [Ibid., ch. 8]),

Далее я постараюсь дать объяснение, соединяющее в себе анализ экономических, технологических и культурных процессов с другими важными областями, включая политику, юридический и регулирующий аппараты и внутреннюю динамику организаций в сфере культурных индустрий. Когда я начал обдумывать вопросы детерминизма и изменения в культурных индустриях, я решил, что в качестве вступления к моей оценке изменений и преемственности смогу сделать обзор политэкономических работ для того, чтобы дать краткое и последовательное историческое описание. Даже Николас Гарнэм и Грэхэм Мердок, в работах которых рассыпаны ценные крупицы объяснений, не дали систематического общего обзора отношений между экономикой и изменениями в культуре через историческое изучение культурных индустрий. В этой главе делается несколько шагов по направлению к общему обзору путем обращения к широкой литературе по социальной теории, политике и экономике.

ТАБЛИЦА III.1. Сравнение послевоенного бума и Долгого спада (средние годовые темпы изменений, за исключением темпов роста чистой прибыли и безработицы, которые являются средними, %)

Социальная теория и социальные науки долго не обращали внимания на культурные индустрии. В некоторых крупных работах были предприняты попытки их рассмотрения, но почти всегда крайне ограниченным образом. «Состояние постмодерна» Дэвида Харви [Harvey, 1989, р. 284–307], например, придает большое значение культурным индустриям с точки зрения управления знаковыми системами и контроля за ними в эпоху нового культурного непостоянства и непредсказуемости. Харви, однако, не уделяет внимания отличительным организационным формам (за исключением короткого упоминания на с. 394) или конфликтам и противоречиям внутри культурного производства. В «Подъеме сетевого общества» Мануэля Кастельса [Castells, 1996] глава о медиа самая слабая из всех в его замечательной трилогии «Информационный век» (первой частью которой является «Подъем сетевого общества»). Кастельс использует футурологию и упрощенное описание предшествующей эры в развитии медиа [Ibid., р. 327–375] (см. мои замечания в главах VII и VIII). Ярким исключением из этого ряда работ по социальной теории, пренебрегающих культурными индустриями, является книга Скотта Лэша и Джона Урри «Экономика знаков и пространства» [Lash, Urry, 1994]. В ней культурным индустриям посвящена целая глава, и они сообщают много интересного об отношениях между культурными индустриями и широкими экономическими и социальными изменениями.

С чего начать? По моему мнению, самой перспективной исходной точкой для понимания изменений в культурных индустриях может быть ДОЛГИЙ СПАД, затронувший большую часть мира с конца 1960-х годов. Есть множество описаний (в особенности, с учетом моих целей: [Castells, 1989; Harvey, 1989]), которые показали, как корпорации и правительства отвечали на экономический кризис, пытаясь при помощи ряда мер решить проблему. Если я начинаю изложение с экономического события, не виновен ли я в экономическом редукционизме? Нет, потому что выражение «исходная точка» я использую здесь очень аккуратно. Этот экономический кризис и сам был частично вызван социальными, культурными, организационными и технологическими факторами. У цепочки причин и следствий нет единой точки отсчета. Долгий спад послужил катализатором, ускорившим и консолидировавшим уже идущие процессы. Таким образом, хотя это изложение начинается с политэкономии, в нем признается тот факт, что эти политэкономические события переплетены с большим числом процессов.

Было бы ошибкой изображать эпоху, последовавшую за Второй мировой войной, как период глобального мира и процветания. Повсюду были болезни и нищета, а за пределами Европы – беспрецедентные военные конфликты. Однако, не вызывает сомнений тот факт, что для «развитых», капиталистических экономик Европы, Северной Америки и Австралии, период 1950-1970-х годов был периодом стабильного экономического роста, повышения уровня жизни и относительно стабильной системы либерально-демократического правления. Сталинистские экономики СССР и стран Восточной Европы также достигли значительного роста. Кроме того, были свидетельства, что тенденции к увеличению неравенства в благосостоянии и социальных возможностях, которыми были отмечены феодальные и капиталистические общества, обратились вспять (см. обзор этого периода: [Hobsbawm, 1995, р. 257–286]). Благодаря относительно сильным макроэкономическим показателям развитых капиталистических экономик некоторые экономисты называют этот период «золотым веком капитализма» [Marglin, Schor, 1992]. В конце 1960-х годов мейнстримные экономисты предсказывали конец циклов подъема и спада, которые, по мнению всех обозревателей, будь то слева или справа, характеризовали промышленный капитализм в течение 150 лет[45]. Однако в начале 1970-х годов, спустя десятилетия этой относительно благополучной обстановки, развитые капиталистические экономики столкнулись с началом Долгого спада, продолжившегося вплоть до 1990-х и отмеченного тяжелыми рецессиями в 1974–1975, 1979–1982 и 1991–1995 годах. В странах «Большой семерки» в период 1970-1990-х годов прибыли значительно упали во всех секторах, но особенно в производстве. Остальные ключевые экономические показатели также продемонстрировали значительный спад, как это видно в табл. III. 1, взятой из: [Brenner, 1998, р. 5].